Одинокая ласточка - Чжан Лин
Выдворив вторую женщину, папа А-янь спросил жену, не поискать ли им через знакомых какого-нибудь мальчонку, которого можно усыновить. Жена ответила, мол, каким бы замечательным ни был приемыш, он все-таки не родной. Не лучше ли найти славного парня, того самого “полусына”, о котором толковал гадатель, да ввести его в семью[10]; у А-янь появятся дети, в них-то и будет течь твоя кровь. Конечно, жена говорила не без своего расчета, но папа А-янь выслушал ее и ничего не возразил, промолчал – считай, кивнул в знак согласия.
Брачные дела обсуждались за спиной А-янь, при этом мама исправно несла все сплетни к нашему обеденному столу. Я сказал: может, про замужество А-янь стоит спросить саму А-янь? Мама в ответ заявила, что я вконец свихнулся со своей учебой и год от году только тупею.
Когда А-янь, неся за спиной бамбуковую корзину, дошла до реки, было совсем рано, деревня Сышиибу только-только проснулась, люди отворяли ворота, гнали на улицу кур, повсюду раздавалось петушиное ку-ка-ре-ку! – а еще пуф-пуф-пуф! – это хозяйки раздували меха, чтобы согреть воду и приготовить завтрак. А-янь все делала шустро, к тому времени, как она перестирает вещи в корзине, ее мама как раз почти доварит жидкую кашу из вымоченного риса.
А-янь закатала штанины и уже собиралась войти в реку, когда я окликнул ее из-под раскидистой софоры на берегу. Она вздрогнула, потерла глаза, поняла, что это я, и тихонько засмеялась, показав два ряда белоснежных зубов.
– Ты меня не пугай, братец Тигренок.
За месяц, что мы не виделись, А-янь опять чуть-чуть изменилась. Я не мог определить, в чем именно, мне лишь казалось, будто одежда на ней снова стала капельку короче, хотя она по-прежнему была худой, из-под рубашки выпирали острые сабли плеч.
Да, дети в этом возрасте все равно что дикая трава – ты едва успеешь моргнуть, а они уже на цунь[11] выше, подумал я про себя.
Я старше ее на четыре года. В юности даже разница в один год кажется огромной. В моих глазах она была еще ребенком.
– И чего тебе вздумалось в такую рань, при такой сырости, затевать стирку? – спросил я. – Нельзя постирать, когда солнце выйдет?
Я вернулся домой вчера вечером в сопровождении одного из школьных учителей. Учитель пожаловался папе, что я, вместо того чтобы заниматься, целыми днями подговариваю одноклассников выходить на демонстрации, ругаю правительство за то, что оно не может выгнать японцев, ругаю бешено растущие цены, которые доводят народ до нищеты, ругаю нашу закоснелую, отсталую систему образования. Во время протеста мы с ребятами так распалились, что в конце концов оказались перед воротами уездной управы. Меня как предводителя схватили и на двое суток упрятали за решетку. Потом директор школы кое-как уговорил их выпустить меня под залог, а чтобы я не наломал снова дров, школа поспешила отослать меня от греха подальше в деревню.
Учитель, в принципе, излагал верно, за исключением одной-единственной детали: не был я никаким предводителем. На самом деле нас возглавлял учитель словесности – он стоял за кулисами, я стоял на сцене, он думал, я озвучивал.
Папа послушал, рассвирепел, закрыл за учителем дверь и давай меня бранить, мол, мы эти деньги копили, чтобы ты за книгами сидел, а не балаган устраивал. Я огрызнулся: потеряем страну, за какими книгами будем сидеть? За японскими? Папа сказал: а ты потянешь-то в одиночку страну спасать? Я сказал: в одиночку, конечно, не потяну, поэтому надо объединяться, вместе потянем. Ну и понеслось, начали препираться, то и дело переходя на крик. Я несколько лет проучился в городе, перенял кое-какие новые идеи, папа при всем желании не смог бы меня переспорить. От смущения он еще больше разозлился и сорвал с двери засов, чтобы меня поколотить. Мама не выдержала, закрыла меня собой. В результате до меня он не достал, а маме один раз попало, и она, осев на пол, захныкала от боли.
Папа А-янь, услыхав шум, не вытерпел, пришел нас мирить. Мы в то время жили у них, в задней части дома, хотя у папы имелся и собственный дом, до которого было сто с чем-то шагов. Но он был маленький, и когда старший брат женился, обзавелся двумя детьми, нам всемером стало не хватать места. Но тут папа А-янь как раз выселил свою женщину, комната освободилась, и нам с родителями предложили переехать к Яо. Папа А-янь объявил, что теперь, когда все в одном доме, две части которого разделяет только внутренний дворик, им с моим папой будет очень удобно обсуждать чайные дела. На самом деле он имел в виду, что им будет очень удобно вместе пить.
Папа А-янь выволок меня во двор, сказал: парень, думаешь, тебе одному потом расплачиваться за свои геройства? Слышал когда-нибудь про коллективную ответственность? Хочешь, чтобы заодно и мамку с папкой посадили, если ты что-нибудь серьезное натворишь? Затаись пока, пережди.
Тогда я наконец умолк.
А-янь увидела, что я устроился под деревом с книгой, и спросила, что я читаю. Я показал ей обложку, чтобы она сама разобрала название. Из трех иероглифов А-янь узнала первый, “природа”, и последний, “теория”, а вот иероглиф посередине, хоть он и выглядел смутно знакомым, так и не вспомнила.
В прошлом А-янь несколько дней ходила в протестантскую миссионерскую школу в соседней деревне, где ее научили простым иероглифам: “солнце”, “луна”, “вода”, “огонь”, “гора”, “камень”, “поле”, “земля”. Потом у ее мамы начались приступы мигрени, дома прибавилось хлопот, и А-янь пришлось бросить занятия. А нас в уездной школе каждый день призывали “нести иероглифы в массы”, поэтому всякий раз, когда я возвращался домой, я выкраивал минутку, чтобы поучить племянников. Стоило А-янь узнать о том, что я веду урок, как она садилась у нас со своим швейным набором, чинила подошвы и одновременно слушала. Мало-помалу она стала различать все
