Крушение - Виктор Серж
Жаннетон идет с серпом
На реку за тростником…
Хор подхватил веселую песню, поющие пересмеивались. Но Корнилю, должно быть, не по душе пришлось такое веселье, он внезапно смолк, оглядел потолочные балки, вытянул тонкую шею и мрачным голосом затянул:
Смотрю я с эшафота
На свой родимый край…[278]
По вечерам чертили карту окрестностей на основе дорожных схем Автомобильного клуба и собственных знаний; работа была доведена до совершенства, лучше карты генерального штаба, потому что на ней отметили шалаши, построенные мальчишками, хижины пастухов, тропки, известные лишь браконьерам, убежища влюбленных, отдельно стоящие деревья, Заячий источник, Лисью нору, Пещеру разбойника. Начерченная карандашом и раскрашенная анилиновыми красками, карта напоминала зашифрованную ведовскую книгу, но Кааден тщательно перерисовал ее чернилами, и она стала похожа на пейзаж джунглей, прорезанный красными стрелками и усеянный цифрами, которые отсылали к пояснениям. Этот шедевр сразу же пригодился для операции, предложенной группой из Тивла-Ривьера, близ поста стрелочника на железной дороге; когда поезд с оружием и боеприпасами на ходу сошел с рельсов, локомотив забросали гранатами. (Стрелочник, связанный крепкими веревками, размышлял, сколько часов продлится эта досадная комедия, которая разыгрывалась всерьез; машинист выпрыгнул на насыпь вовремя и даже чуть раньше…) Корниль попался глупо, ошибшись направлением, — это он-то, ориентировавшийся днем и ночью как птица, — наверное, потому, что сердце его переполнялось радостью; он рванул в сторону виадука, понял это, когда увидел фонари мотоциклов, прыгнул в овраг и подвернул лодыжку, оказавшись в плену боли точно так же, как звери, которым он расставлял силки. Из уст в уста, путями столь же тайными, как подземные ручейки под скалами, передавали рассказ о его мучениях… «Ему раздробили пальцы молотком… Сержант кричал: я тебя заставлю говорить, мразь! Ах, ты пасть заткнул, так я ее сейчас тебе открою! Ему разрезали рот ножом, от уха до уха… Они делали такие вещи, о которых нельзя говорить при женщинах…» Разговор шел в кухне, в очаге горели сырые ветки, и дым, задуваемый ветром внутрь, щипал глаза. Кааден протянул над огнем руку, через которую просвечивало пламя, и спросил:
— Он заговорил?
Щуплый деревенский парнишка с зеленоватым лицом, принесший весть, пробормотал:
— Не знаю. Но все может быть — вы понимаете. И это не его вина. Точно, что он держался, сколько мог.
Редко кто мог выдержать то, что превыше человеческих сил. С Убежищем было покончено.
— Как зовут этого сержанта? Где его пост? Постарайся хорошенько вспомнить, как он выглядит, его сучью морду, чтобы ошибки не вышло…
Сдерживая ярость, все слушали приметы и описание. Землистый палец Огюстена Шарраса скользнул по карте. Кааден ударил рукой по столу:
— Никакой пощады! Беру дело на себя. Нет возражений?
Крепииа издала истерический смешок. Анжела тихо выдохнула: «Ах», — словно пыталась сдержать стон. Теперь, когда пришлось оказаться лицом к лицу с пытками и мучителем, Кааден почувствовал, что внутри у него все окаменело, осталась лишь непоколебимая решимость. Шаррас ногой толкнул полено в очаг. И сказал обыденным тоном:
— Нужно все-таки ложиться спать. Ночью удвоим охрану. Йорис, принеси две бутылки красного, сегодня особый вечер. Вещи Корниля мы разделим, каждый вправе взять себе что-то на память о нем.
Наутро поднялась тревога. Крепина вернулась из Пюисека, сжав кулаки, скривив рот, суровая, как исполнительница «Карманьолы»[279] в день мятежа. Она рассказала, что в деревушку прибыло полтора десятка людей из милиции. «Я их видела, я видела Проклятого, Отпетого, я хочу сказать, того сержанта. Глаза бы ему выцарапала, если б могла! Убежище в опасности. Они схватили хозяина „Каплуна". Ждут подкрепления из супрефектуры…»
Часовые неотрывно разглядывали окрестности в бинокль, пока маленький отряд совещался, как быть дальше. Решили переждать эту ночь и утро в Пещерах, в трех или четырех часах пути через лес по бездорожью. Нужно было взять веревки, чтобы с их помощью карабкаться на скалы, свести багаж к минимуму, часть пути идти руслом ручья по ледяной воде… «У них есть собаки? — спросил кто-то. — Если есть, разрешите мне прикрывать вас сзади, я их убью».
— У них нет собак, — сказала Крепина, — иначе мне бы сообщили. В Пюисеке не спускают с них глаз. Если бы взгляд мог убивать, они уже были бы мертвы.
И, наклонившись к Крепену:
— Я возьму зеркало, это все ценное, что у нас есть. Ты завернешь его в одеяла и привяжешь мне за спину.
Проведя ночь в Пещерах, они на следующий вечер собирались присоединиться к отряду из Тивла-Ривьера.
Пещер не было ни на одной карте, кроме плана Убежища. Из Рассветного озера уходили под проливным осенним дождем, белесой завесой окутывавшем горизонт, под печальным покровом пожелтевших листьев. «Словно день поминовения усопших, — подумала Анжела, — только без кладбища, без цветов, одни только мертвые на всей земле…» Энергичный парень в берете нес вместе с ней корзину с инструментами, за спиной у девушки висел большой железный котел, почерневший от огня; парень горбился под тяжестью узла и часто перекладывал ружье с плеча на плечо. Его безбородое лицо дышало решимостью. Он подшучивал над Жюльеном Дюпеном, который шел следом за ними, стараясь не шуметь. «Скоро победа, эй, Жюльен! Я продолжу учебу в Школе искусств и ремесел, ты переедешь в Париж, приглашаю тебя с женой на танцы в первое воскресенье после освобождения!» Жюльен по-глупому переживал, что товарищ говорит слишком громко, ему казалось, что за стеной дождя за ними следят невидимые уши и заряженные ружья.
Дюпен сильно изменился, убежденный, что «такая жизнь», фантастическая, полная трудностей, пропащая, долго не продлится; на самом деле он боялся лишь неизвестности, но поскольку неизвестно было почти ничего, страх затаился где-то в глубине души и Жюльен практически перестал его замечать. За пазухой он держал бельгийский револьвер — пуля в сердце, должно быть, причиняет не больше боли, чем зуб, вырванный после укола в десну. Он споткнулся об упавшее дерево и ответил неудачно: «Я не люблю танцы, но, когда мы сможем пойти в кино на Больших бульварах, дружище, вот это будет нечто…» Он вспомнил жену
