Ярослав и Анастасия - Олег Игоревич Яковлев
Привели в покои, подвели ко княжичу, молвили:
– Вот, Владимир, отныне стольник се твой, Глеб Зеремеевич.
Вначале сильно стеснялся Глеб, всё озирался по сторонам, словно искал поддержки. Неуютно, одиноко чувствовал он себя в этом огромном, чужом, не знакомом ему доме. Но ничего не поделаешь, надо было привыкать к новой жизни.
Во время трапезы он стоял за спиной у княжича и подавал ему кушанья, после стал сопровождать Владимира в его частых охотах на уток и на рыбалке. С трудно управляемым неуемным юнцом приходилось Глебу проводить порой целые дни.
Однажды вернулись они из пригородных плавней уже поздно вечером. Сильно устал сын Зеремея, не столько за утками он следил, сколько за княжичем, который так и норовил запрятаться поглубже в заросли камыша. А там… Бог весть… Порой топкие места встречались в плавнях, а то и на каких лихих людишек можно было невзначай набрести.
Мокрый и голодный воротился Глеб в княжеский терем. Чертыхаясь про себя, понуро приплёлся в горницу, рухнул на лавку, исподлобья молча глянул окрест. Горница была пуста. Словно ветром смело княгининых слуг. Или час уже поздний, и укрылись они каждый в своём утлом покое?
Ольга явилась внезапно, выплыла откуда-то сбоку, верно, из потайной двери. Прошуршала ромейская багряница, скрипнула половица.
– Что сидишь тут, Глебушка? Уморился, чай! Ещё бы! Цельный день с моим непоседою по плавням шастать! На-ко вот, кваску испей!
Княгиня сама подала оробевшему боярчонку большую оловянную кружку с медовым квасом. Ошалело озираясь по сторонам, Глеб осторожно, маленькими глотками медленно втягивал в себя холодную, приятную на вкус сладковатую влагу.
Ольга опустилась напротив него на лавку.
– Ты не робей! Чай, не съем я тя. Не зверюга какая. Жёнка, как и все. И как и прочие, добра хочу от людей. Сижу вот тут в тереме, скучаю, порой за цельный день и слова единого доброго ни от кого не услышу. Тоска от того сердце мучит, Глебушка. Князь – у него свои дела высокоумные, меня он в них не посвящает. Да и к чему мне, бабе глупой, сии премудрости державные? А вот любви, ласки – сего хочется. Кошка – и та любит, когда ласкают её.
Намёки Ольгины сметливый сын Зеремея прекрасно понимал. Но понимал он также и то, что волею отца и дяди Коснятина впутывается в лабиринт больших и малых придворных ков и интриг, из которых потом выбраться будет ох как сложно! И он сидел, хмуро тянул из кружки квас, делая вид, что устал и не понимает до конца, о чём хочет сказать княгиня.
Вот допит последний глоток, отставлена в сторону порожняя кружка. Напряжённый, как натянутая тетива лука, Глеб недвижимо застыл на лавке. Ольга улыбнулась, шурша одеждами, поднялась, взяла в десницу свечу.
– Пойдём со мной. Ступай следом, – велела она коротко, звеня связкой тяжёлых ключей.
Лязгнул замок в утопленной в нишу двери. За дверью оказалась высокая винтовая лестница, крытая ковровой дорожкой изумрудного цвета.
– Ступай сторожко[84], не запнись. Узки и круты здесь лесенки. – Княгиня шла впереди со свечой.
Поднявшись, они свернули в другую дверь, затем долго шли по тёмному переходу. Огонёк свечи едва трепетал во мраке, Глеб слышал перед собой тихое дыхание Ольги и, стараясь быть бесшумным, напряжённо всматривался вперёд. Вот оконце узенькое промелькнуло, вот в углу ещё дверь широкая, вот княгиня повернула ключ, раздался тихий щелчок. И тотчас свет ударил в лицо. Глеб резко остановился, прикрыл рукой глаза, но Ольга решительно и довольно-таки грубо толкнула его вперёд.
Они оказались в просторной опочивальне с наглухо закрытыми ставнями. Ярко светило подвешенное на цепях к потолку паникадило. Добрую половину покоя занимала широкая пуховая постель с балдахином из серского[85] шёлка. Возле неё находился маленький столик, вдоль стен помещались медные лари и ларцы поменьше. В дальнем углу около окна виднелся небольшой шкафчик, украшенный чеканным узором. Рядом с ним висело высокое серебряное зеркало старинной работы, отражающее балдахин и часть стола. На ставнике[86] в другом углу перед иконами мерцали лампады. Большая муравленая печь[87] довершала убранство княгининой ложницы.
Пока сын Зеремея опасливо озирался и осматривал покой, Ольга быстро заперла дверь, поставила на стол свечу, глянула на себя в зеркало, поправила прядь чёрных волос, выбившихся из-под парчового убруса, снова улыбнулась, затем игриво ущипнула боярчонка за бок.
– Ну, так и будешь, что ль, стоять тут? Давай-ка, кафтан снимай. Почитай, дом здесь твой топерича будет.
Глеб начал несмело расстёгивать пуговицы.
– Да поскорей ты. Тако до утра провозишься.
Сама княгиня в единый миг скинула с плеч летник, сорвала плат с головы, быстро стянула с себя понёву[88].
Босая, в одной холщовой сорочке, под которой взволнованно вздымались пышные округлости грудей, с распущенными волосами, она решительно сорвала с Глеба рубаху и с тихим смешком принялась стаскивать с него порты.
– Ты чего? – Глеб недовольно отпрянул от неё. – Сам я уж.
Ольга юркнула в постель, под невесомое одеяло лебяжьего пуха.
– Полежи со мной, – шепнула она ласковым, завораживающим голосом.
Белая холёная рука обхватила боярчонка за тонкий стан, притянула к себе. Он поддался её словам и движениям, чувствуя, как закипает в нём желание обладать этой женщиной, такой мягкой и нежной. Естество его наливалось соком греха, возбуждаясь, он отбросил прочь стеснение и робость свою, в ответ обнял жаждущую соития женщину, стал пылко целовать её в пухлые пунцовые уста. Она отвечала ему со всей своей страстью. Погасла на столе свеча, плотный полог закрыл их от паникадил и зеркал. В полумраке они предались греху. Когда, не выдержав, пролил сын Зеремея на постель горячую первую струю, Ольга долго хохотала над ним, подшучивала, затем она стала дланями возбуждать его, наконец добиваясь того, чего хотела. Стало жарко, тяжело дышали они оба, уставшие, но жаждущие ещё утех.
– Как сладко, – призналась потом, уже поутру, Ольга. – Давно так не было. Вот что. Заутре снова приходи. А дальше я сама скажу, когда. И, понятное дело, рот на замке держи. Никто про сии дела проведать не должен. Уразумел?
Утомившийся Глеб устало кивнул.
– Да, светлая княгиня, – только и вымолвил он, поспешно натягивая на себя рубаху и порты.
За окнами громко пели петухи. Наступало утро, и ему надо было как можно скорей покинуть княгинин покой.
…Следующей ночью он снова пришёл к ней, потом
