Та, которая свистит - Антония Сьюзен Байетт

– Ева, я никогда не ограничивал твою свободу и не диктовал тебе свою волю. Ты не можешь этого не признать.

Леди Вейннобел жевала. И, продолжая жевать, улыбнулась.

– Пожалуйста, выслушай меня. Я очень прошу тебя не делать этого.

Она проглотила прожеванное и улыбнулась:

– Ты не можешь мне помешать.

– Нет, не могу, – терпеливо ответил Вейннобел. – Но я никогда раньше не просил тебя – напрямик – об уступке, об одолжении. Пожалуйста, подумай, что поставлено на карту. Близится конференция. И со студентами все очень зыбко.

– Хмф. Вся моя жизнь была подчинена твоим прихотям и твоей значительности. Но вот меня пригласили высказаться от своего лица. И ты пытаешься мне помешать. Ты в своем репертуаре.

Все не так, мысленно возразил он. Не так. Не совсем или совсем не так.

– Свобода слова, – произнесла его жена, жуя еще один тост. – Ты же признаёшь свободу слова.

– Разумеется.

– А меня пригласили высказаться – в эфире, лично – о том, во что я верю. И ты ставишь мне палки в колеса.

– Но время неподходящее.

– Тебе не нравится то, о чем я хочу говорить, – так и скажи. Но ты не остановишь меня, Герард, разве что ограничишь мою свободу в прямом смысле. Физически, так сказать. Физически.

Он опустил взгляд на стол и на полированном дереве увидел свое собственное деревянное лицо.

Она уже все решила, понял он, убеждать – будет только хуже. Бог знает, что она выкинет, если, например, он в обход ее обратится к Эдмунду Уилки, а тот во всяком случае должен был подумать обо всех этих вопросах – своих собственных проблемах, – прежде чем приглашать ее, затевать это явно опасное и абсурдное дело.

Как бывало часто, Ева словно прочитала его мысли.

– Этот молодой человек был на одной из моих еженедельных лекций, – сказала она. – Он, несомненно, оценивал меня, как я себя держу и все прочее. Сказал, что весьма впечатлен. Что в наши дни астрологией очень интересуются.

– Что правда, то правда, – честно согласился Вейннобел.

– Ну и вот. Вполне естественно, что ко мне обратились. И я, естественно, не могу не согласиться. Сделай милость, выкинь это дело из головы.

Герард Вейннобел удрученно склонил свой стяг в знак поражения.

Джон Оттокар стоял в дверях своей университетской комнаты и не выпускал Фредерику. В этот раз любовью они не занимались. Фредерика чувствовала, что больше не может обнажиться перед этим мужчиной, который знает каждый дюйм ее кожи, снаружи и внутри. Она хотела существовать сама по себе. Она хотела уйти. Она не думала. Джон – тот и думал, и говорил, как если бы сейчас она могла его услышать. А его голос шумел у нее в голове, как вода на дне глубокой ямы, едва слышно. Он говорил, что тогда ходил к ней на занятия, чтобы научиться говорить, и вот теперь он говорит, а она должна слушать. Она должна ему помочь, должна спасти его, потому что его разрывает на части, от него ничего не останется. В те дни, когда она еще не научила его говорить, у него была только математика, только мычание, которого никто не понимал. Кроме Бога, может быть, а Фредерика не любит Бога. Он хотел быть, сказал он с запинкой, индивидом в обычном мире, а она – его дорога в этот мир, и она не должна его отпускать. Он пытался… пытался держаться на плаву с помощью работы, но и в работе полно ужасных вещей, она разрушает душу. Я работаю, чтобы доказать, что человек – ничто, красиво выразился Джон Оттокар. Фредерика стояла в дверном проеме и ждала. Я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж, сказал Джон Оттокар, и мы станем для Лео отличной семьей, и ты сможешь делать все, что захочешь, все, что пожелаешь.

Когда-то ей нравились в нем особое изящество и уверенность в себе – где они теперь? На нее навалился чудовищный груз ответственности, страшно хотелось сбежать, вырваться, уехать. Она втянулась в это инстинктивно, и инстинкт же теперь вытаскивает ее за волосы, а рассудок и человечность куда-то исчезли. Она дождалась, когда он договорит, – а говорил он долго, потому что теперь хорошо владел словом и, похоже, считал, что сейчас на кону стоит его жизнь.

И тогда она сказала, что должна уйти.

Стерва, вырвалось у него.

Так и есть, ответила Фредерика, она такая, она сама видит, что она такая.

И добавила: выпусти меня.

В знак поражения он склонил свой стяг, и она вышла. На следующий день она уезжала в Лондон.

Она проплакала в постели, казалось, много часов. Голову накрыла подушкой: незачем Лео в соседней комнате слышать чужое горе.

Когда она наконец заснула, ей приснилось, что она бежит меж деревьев, обнаженная, платье изрезано, превратилось в лохмотья. Кто-то позади нее, настигает, хватает сзади и высоко поднимает, вгоняя незнакомый член ей между стиснутых ляжек. Кто-то гладит ее по голове, и она оборачивается, чтобы посмотреть, кто это, потому что она терпеть не могла заниматься любовью во сне и боролась со вторжением и невольной капитуляцией. А ее поднимали вверх, вверх, до нелепости высоко, а эта твердая штука все время была между ног. Наконец ее лицо увидело другое лицо между листьями, и в голове промелькнуло воспоминание о встрече Алисы с сердитой Голубкой. Это было лицо Люсгора-Павлинса, и он смеялся.

* * *

Вице-канцлер смотрел «Зазеркалье» один у себя в гостиной. Шторы были распахнуты, по чистому небу рассыпались звезды, перемежаясь с тонкими облаками и перемигиваниями выстроившихся правильными рядами искусственных огней. Алиса в ящике с зеркалами на этот раз появилась в сопровождении исчезающей ухмылки Чеширского кота, вперемежку с рыбьими костями и звездочками. Фредерика была одета в черное, на шее ожерелье из шарообразных зеленых стеклянных бусин. По правую руку от нее сидел Гусакс в белом одеянии, обливаясь потом в белом свете. По левую руку сидела Ева, одетая в бархатное платье тускло-фиолетового цвета, с вырезом-лодочкой и массивным позолоченным воротником со вставками из камней, почти наверняка имевших символическое значение. Ее густые волосы были приглажены и уложены лаком, причем обилие лака придавало им сходство с хрустящей корочкой безе, а цвет казался пепельно-черным.

Он сразу увидел, что она очень нервничает. Ноздри раздувались, дыхание участилось, она вытирала донельзя красные губы смятой салфеткой. На хмуром лбу, над грозно нависшими бровями, блестели бисерные капельки пота. Одно утешает: она не испугается и после не расклеится. Он