Та, которая свистит - Антония Сьюзен Байетт

главный исполнитель – неприятный брат Джона О. Это от него такой запах, догадался он. Певец сидел на трехногом барном стуле, склонившись над гитарой, с которой свисали пунцовые, золотые и серебряные ленты. На нем был шутовской камзол, ногти были выкрашены попеременно черным с белыми завитушками и белым с черными. Веки тоже блестели. Публика была пестрая, восторженная. Несколько хиппи, много парней и девушек приблизительно возраста Уилла, группа молодых людей, похожих на студентов. Все они сидели на чем-то вроде восточного настила из лоскутных подушек. Было довольно темно. День выдался пасмурный, и сквозь брезентовую крышу свет пробивался тускло-румяный. Лео открыл было рот, сказать, что это всего лишь Пол О., но Уилл шикнул на него и потянул вниз, на подушки. Лео прислушался к звуку струн. Микрофона не было. Просто поток музыки, а потом – чистый голос.

Лео подумал, что, если бы эту музыку описывал Толкин, он бы сказал, что она подобна бесконечной ряби и журчанию небольшой речки, с порогами и водоворотами. В зале было немало толкинистов – с серебристыми лентами на голове и в тонких просторных рубахах с фигурными манжетами на рукавах. Лео они не нравились. Все какие-то ненастоящие, выдуманные, они умаляли сияющую реальность толкиновского мира, каким Лео его представлял. Он почувствовал, как Уилл рядом с ним устраивается на подушках, и вгляделся в его лицо, на котором застыла мягкая, тихая улыбка.

Песня же не была ни тихой, ни мягкой, но звенела и пульсировала бесконечной репризой.

Один – это много, много – один.

Пламя в огне, камень в оправе,

В черепе мозг, хрящ в суставе,

Тень на солнце, ветер с вершин.

Кисть винограда, кость домино,

Куст пальцев. Нас много, и мы – одно.

Одно мы, нас много, в воде ли, в беде ли.

Сожгут – вернемся, сожрут – уцелели.

Червяк в черноземе, кашне на каштане,

Подсолнечник в полночь, пузырь в океане.

Одно мы, нас много, нас много – одно.

Спрядем эту нить – оборвем все равно.

Я Бог, я букашка, скрипач и струна,

Я и тело, и дух, я и шквал, и волна.

Я стрелок и стрела, я один – меня много.

Убью – воскрешу, так какого вам бога?

О козы и шкуры, о праздник и краски,

О рожки и ребра, о гомон и пляски.

Весь праздник мы будем опять и опять

Мечтать, танцевать и себя истреблять.

Запали, преврати меня в пламя и свет,

Пожирай мое сердце, и мозг, и скелет.

Мы одно, и нас много, мы и нет, мы и да.

Мы и бог, мы и кровь, мы ушли в никуда[84].

Лео разглядывал лицо Пола-Зага, его разметавшиеся волосы, дым от благовоний. Ему не хотелось попасться певцу на глаза, и вообще ему тут не нравилось. И он потихоньку отодвинулся от Уилла, который с закрытыми глазами кивал в такт музыке, пополз на животе к краю палатки и выбрался наружу. Глубоко вздохнул, забыв о запахе, а потом подумал, что запах тут как в стойле Уголька, когда тот только что пописал в солому. Эх, и про смерть Уголька рассказать некому. Он побрел по одной из дорожек между палатками и пришел к воротам с надписью «Сад матушки Гусыни», за которыми Дебора Риттер читала рассевшимся вокруг детям. Нет, для таких сборищ, где рассказывают сказки, он уже слишком большой, да к тому же школу напоминает. Не нравились ему и бумажные подсолнухи, и картонная капуста. Но тут он услышал знакомые строки и обернулся.

– А между тем у нас с тобой есть кое-что общее, – сказала свистала Камнедраку.

Таких непохожих существ еще поискать, подумал Артегалл: долговязая птица-дева с длинной шеей и мягчайшим оперением, покрывающим пух, и ящерица из кремня, почти неподвижная, если не считать золотистых глазенок, мерцающих, как капли света из сажи. Ветер ерошил перья свисталы, и она казалась такой невесомой, что еще немного – и воздушный поток унесет ее за тридевять земель. Камнедрак же был приземист, коренаст, даже крепкие его когти, когда он не двигался, казались выцарапанными на камне. По черной спине то и дело пробегали огненные струйки.

– Мы по природе не одно или другое, – угрюмо продолжала свистала.

Свисталы бывали не только угрюмы: они могли и кричать от восторга, отдавшись на волю ветра, могли с жаром кого-нибудь отчитывать, могли петь стройным хором. Камнедрак в ответ буркнул что-то под нос. У него было только два состояния: либо вялость, граничащая со столбняком, либо бешеная радость, от которой мороз по коже продирал. Сейчас на него напала вялость.

– Мы не женщины и не птицы, – говорила свистала, – а ты не змея и не камень. В жилах твоих струится не кровь, а каменный свет, а в наших – не доброта человеческая, а волшебные чары, в которых дышит небесный простор и воздушная стихия. Друга жизни нам никогда не найти, ибо пришлось бы выбирать: человек или птица, а с оперением мы расставаться не хотим.

Что до него и ему подобным, сказал Камнедрак, они появляются на свет, когда в кремнеземе образуются, примерно сказать, завязи. Из них получаются яйца, а из яиц получаемся мы, объяснил он. На каждом горном хребте обитает самое большее один камнедрак.

Лео стоял прямо у входа и слушал. Закрыв книгу, Дебора Риттер заметила его, приветливо улыбнулась и спросила, понравилась ли ему эта сказка.

– Конечно. Это моя сказка.

– Твоя?

– Давайте покажу, – сказал Лео. Он открыл воротца и вошел. – Посвящается мне. Для Лео и Саскии. Видите? Нам эту историю еще до книжки рассказывали.

– Как интересно, – вежливо сказала Дебора Риттер. – Так ты знаешь автора этой книги? У нее, наверное, денег куры не клюют.

– Да нет, – ответил Лео. – Мы все живем в захудалом, то есть обычном, месте. На самом деле мы не семья, но что-то вроде семьи. Две женщины и двое детей, и эту историю рассказывали нам…

Он был счастлив, читая, с некоторым высокомерием своей матери, собравшимся детям лекцию о жизни на Хэмлин-сквер. Но тут явился Уилл и оттащил его в сторону. Он был сконфужен. И дулся из-за того, что чувство ответственности вынудило его уйти с концерта. Домой возвращались в напряженном молчании.

* * *

За завтраком Герард Вейннобел смотрел на свою супругу, сидящую на другом конца стола. Она неистово втыкала вилку в