Тамара. Роман о царской России - Ирина Владимировна Скарятина

"Да, да", – вскричала я, и мы выдвинулись.

"Ля жёне́с дори́ ва самузе́"69, – крикнул один из мужчин. Его звали Пётр Обренский, и он был близким другом и одноклассником Ваньки, которого я знала много лет.

Наша толпа с криками и смехом расселась по нескольким авто и поехала сначала в ресторан "Кюба́" на аристократический ужин, потом на знаменитую "Виллу Родэ́" с её рискованным шоу, напомнившим мне о моём парижском медовом месяце, а после к цыганам.

Я никогда там не бывала, так как Алексей наотрез отказался брать меня с собой.

"Как я могу тебя туда отвезти, если ты сама цыганка? Мне было бы рядом с тобой стыдно", – сказал он, и я больше никогда не просилась.

И сейчас я пребывала в лихорадочном возбуждении. Наконец-то я направлялась к цыганам – наконец-то могла услышать, как они пели, и увидеть, как танцевали!

Я, которая почти вообще не пила, теперь опустошила два бокала шампанского. Странное лёгкое покалывание покрыло, будто сеточка, мои щёки, в голове у меня всё поплыло – как мне показалось, довольно приятно, – а колени и икры немного задрожали, словно я стояла на коньках. Алексей, Агриппина и, да, даже малышки стали уплывать вдаль, в то время как новое ощущение свободы, казалось, овладело всем моим существом.

"Я и правда забываю … Боль уходит, – прошептала я Петру, потрогав себя за горло. – Это из-за шампанского? Коли так, налей мне ещё, побольше".

"Столько, сколько ты пожелаешь, Тамарочка", – прошептал он в ответ, наклоняясь ко мне и заглядывая в глаза так же, как делал когда-то давным-давно Гриша.

Мы все сидели в большом отгороженном обеденном зале, или, как его ещё называли, отдельном кабинете, и ждали прихода цыган.

Пётр взял меня за руку и крепко её сжал.

"Они тебе понравятся, так как ты сама цыганка", – пробормотал он тоном, который так отличался от грубости Алексея: "Я не могу тебя туда отвезти; мне было б стыдно, если б меня с тобой увидели".

Мы устроились за длинным столом лицом к входной двери. У меня по спине то и дело пробегали мурашки. Я не могла отвести от этой двери глаз.

"Это же мой народ, мои люди. О, Боже, дорогой добрый Боже, сделай так, чтобы они пришли поскорее, – молилась я, сплетя пальцы. – Скорее, пока моё сердце не остановилось и я не умерла!"

И в этот миг дверь распахнулась и в комнату ввалились они – смуглые, яркие, со звоном браслетов и бус и со сверканием белых-белых зубов. Я тут же вспомнила о своём похищении, о Стеше и Древнем Старце. Боже мой, Боже мой, и вот они снова здесь, возможно, не совсем те же, но такие же, как те.

Я вскочила на ноги, а они мгновенно ко мне повернулись и, низко поклонившись, с протянутыми руками запели традиционную приветственную цыганскую песню:

"Хор наш поёт

Припев старинный,

Ви́на полились рекой.

Дождались мы

Нашей любимой

Тамары Всеволодовны дорогой!

Тамары, Тамары, Тамары,

Тамары, Тамары, Тамары,

Тамары, Тамары, Тамары, Тамары,

Нашей девочки родной!

Выпьем за Тамару, Тамару дорогую,

Свет ещё не видел красивую такую!"

Они пели мне … для меня! И они действительно меня знали! Меня чтили! Ослеплённая слезами, я всматривалась в их лица, а их песня ко мне неслась и, кружась вокруг меня, казалось, погружала в свои волны.

Никогда прежде я не испытывала ничего подобного! Это и было счастье! Это была радость – такая радость, что побеждает печаль, гоня её навсегда.

Словно уловив мои мысли, они перешли к следующему романсу:

"Хочу веселья, хочу похмелья,

Долой тоска и прочь печаль!

Живи беспечно и смейся вечно,

Чтоб жизнь тебе была легка!"

И пока слёзы так и катились по моим щекам, они запели свою третью песню. Заводила с гитарой остановился перед юной девушкой с горевшими очами и такими же, как у меня, вившимися волосами. Она была облачена в ярко-жёлтое платье, и длинные золотые серьги наполовину скрывали её лик. Когда он пробежался по первым аккордам, она, кивнув, вступила.

"Для цыганки, поверь, красота не важна, – начала она низким бархатистым голосом. – Ей лишь сердце подай горячее огня".

Затем, презрительно дёрнув плечом, она продолжила:

"А тому, кто красив, но с холодной душой,

Я скажу: 'Чёрт с тобой! Чёрт с тобой!'"

Каждый куплет этого дерзкого романса заканчивался неизменным рефреном: "Чёрт с тобой! Чёрт с тобой!"

"Не забудь ты меня, об одном лишь прошу", – теперь обращалась к кому-то девушка, и её голос был полон любви и мольбы.

"Я ведь в жертву тебе свою жизнь приношу", – она сделала ударение на слове "приношу" и после взяла короткую паузу.

"А разлюбишь меня", – прошипела она сквозь зубы и подняла правую руку, словно держа в ней невидимый кинжал, готовый нанести удар, а затем неожиданно разразилась издевательским смехом:

"Так махну я рукой

И скажу: 'Чёрт с тобой! Чёрт с тобой!'"

Последние слова она произнесла с таким презрением, что на секунду все замерли. Потом раздались бурные аплодисменты.

"Она прекрасна! Она у них лучшая, если не считать Паши. Только подожди, пока та споёт, – воскликнул Пётр, неистово хлопая в ладоши. – Паша, мы хотим Пашу!"

Измождённая женщина в красной шали, которая, по-видимому, дремала в углу, теперь встала, лениво потянувшись и зевнув. Та была уродлива как смертный грех. Опущенные веки практически скрывали её глаза. "Чего от такой можно ждать?" – подумала я, с тревогой подавшись вперёд. О, я страстно желала, чтоб они все были хороши – все, даже эта.

А заводила приблизился к ней, тихо и ритмично бренча на гитаре, вновь и вновь повторяя одну и ту же прогрессию, но всякий раз чуточку звонче. Его ритм, похожий на удары африканского тамтама, заставил меня вспомнить о джунглях, диких зверях и первобытных людях. И он становился всё громче и громче, пока я не почувствовала, что больше не могу его выносить. Неужели биение в моих висках никогда не прекратится? Я оглянулась оценить реакцию Софи́, Петра и всех своих спутников. Их лица были от напряжения белы. Вдруг женщина, подняв веки, вонзила в нас огромные очи, пылавшие, как раскалённые угли. И сразу запела необычным хрипловатым голосом, то понижая его, то срываясь на визг, а её тело раскачивалось в такт, и плечи поднимались и опускались, как тяжёлые крылья.

Она пела на своём