Тамара. Роман о царской России - Ирина Владимировна Скарятина
Не только мы, гости, но и все цыгане слушали её заворожённо. По лицу гитариста струился пот, и, по мере того как песня продолжалась, тот постепенно становился старым, осунувшимся и измождённым. Это выглядело так, словно она высосала из него всю жизненную силу и забрала его молодость в обмен на своё пение.
Закончив, она медленно вышла из зала, не глядя в нашу сторону и не обращая ни малейшего внимания на бурные овации.
Цыгане пели и танцевали для нас до рассвета, а когда в конце концов мы с ними расстались, солнце уже взошло и Петербург оживал.
Пётр отвёз меня домой, и мы были в авто только вдвоём. На прощание он меня поцеловал, и я пообещала встретиться с ним на следующий же день. Почему бы и нет? Если это было способом забыть, то я собиралась пройти весь путь до конца.
Когда я наконец проснулась после тяжёлого сна, уже было обеденное время. Войдя в столовую, я заметила, как на секунду все на меня воззрились, а затем быстро отвели глаза. Мамуся выглядела нервозной и озабоченной, имея на лице два красных пятна, всегда проступавшие, когда та была расстроена; Папуся надувал щёки и топорщил усы, как рассерженный морж; Ванька с Танькой испытывали откровенное любопытство; мисс Бёрнс, округлив глаза, была явно возмущена.
Я, вызывающе их всех оглядев, заняла за столом своё место.
"В чём дело? Отчего вы потеряли дар речи и выглядите так забавно? – спросила я, изящным движением встряхивая салфетку и протягивая руку за стаканом воды. – Я полагаю, вы в шоке, поскольку я вернулась домой на рассвете, нахлебавшись шампанского! Что ж, это то, чего вы все от меня хотели, не так ли? Куда-нибудь пойти и развлечься, позабавиться и обо всём позабыть. Теперь, когда я это сделала, почему же мы морщим носы и мрачнеем?"
Мамуся вздохнула, и её глаза наполнили слёзы; Папуся опять надул щёки; а Ванька с Танькой расхохотались.
"Мы ждали, что ты, дитя моё, примешь участие в благородном и утончённом развлеченьице, а не станешь бегать всю ночь по городу Бог знает где и возвращаться домой совершенно вонючей, – наставительно заметила Танька. – Мама говорит, что учуяла твоё дыхание, пока ты спала, и оно было ужасно, просто ужасно".
Тут Папуся усмехнулся и накрыл своей ладонью мою.
"Возмутительно! – с упрёком воскликнула мисс Бёрнс. – В самом деле возмутительно! Я никогда в жизни не слышала ни о чём подобном".
"Чего вы хотите? – негодующе вскричала я, отодвинув стул и вскочив. – Сначала вы делаете мою жизнь невыносимой, так как я сижу дома и отказываюсь выходить в свет; потом, выведя меня из себя своими советами, просьбами, мольбами и даже приказами – да, Мама, приказами – пойти куда-то повеселиться, на что я наконец сдаюсь и это делаю, вы все на следующий же день сидите с вытянутыми лицами, как судьи, готовые разорвать меня на куски". И, бросив салфетку, я вылетела из столовой, сопровождаемая хором: "Тамара, держи себя в руках!"
Я заперлась в своей спальне и принялась с негодованием по ней расхаживать. И действительно это был предел несправедливости! Намеренно меня оттащить от камина, где я тихонько сидела, никому не мешая, и заставить гулять с кучей буйных людей! Да что там, все в городе знали, что за шумная это была компания … А потом обвинять меня в том, что я явилась домой ни свет ни заря и пахнущей на всю Ивановскую шампанским – "вонючей", как выразилась Танька! Что ж, они прекрасно знали, с какой компанией я встречалась, и понимали, чего от этого ожидать, так к чему весь сыр-бор?
"Жизнь ко мне беспощадна! – топая ногой, восклицала я, и злые слёзы капали в мой открытый рот. – Беспощадна, беспощадна, беспощадна! Никогда я не поступаю правильно. Просто дайте мне что-нибудь сделать, и это всегда будет неверным, неверным, неверным. Зачем я вообще родилась?"
В этот момент раздался стук в мою дверь и ручка сильно задёргалась.
"Кто там? Я никого не хочу видеть. Уходите!" – в ярости заорала я.
"Это всего лишь я, твой старый Папуся". Знакомый голос звучал как-то глухо и нереально. "Впусти меня, Тамара, ради Господа нашего Иисуса Христа, впусти".
Что ж, когда кто-то просил о чём-то ради Господа нашего Иисуса Христа, грех было ему отказывать, и я, пробормотав: "Аминь", – медленно и с подозрением открыла дверь.
Папуся с алыми щеками и пышными усами, мокрыми от слёз, что стекали с их кончиков, ринулся в спальню и, прежде чем я поняла, что тот делал, бросился передо мной на колени.
"Бей по моей глупой старой седой голове, – рыдал он, – и бей хорошенько, что есть силы! Тамарочка, прости меня! Я привёл тебя в этот грешный мир вследствие эгоистичного удовольствия. Я позволил тебе выйти замуж за этого никчёмного негодяя, и я не спас твоих бедных маленьких невинных деток! И теперь мне суждено увидеть, как ты превращаешься в падшую женщину! А всё из-за твоего грешного и порочного старого отца, который не защищал тебя должным образом на протяжении всей твоей бедной недолгой жизни. Ударь меня, Тамара, ударь прямо по моей глупой и эгоистичной башке. Давай, бей, лупи, бац-бац!"
И, схватив мою руку, сжатую в кулак от волнения при виде столь нежданной сцены, он снова и снова бил ею себя по голове. Потрясённая его удивительным поведением – Папуси, что являлся для меня источником силы в течение всех моих тяжких дней, – я отчаянно завопила: "Помогите, помогите! Кто-нибудь, уведите Папусю. Смотрите, что он делает, быстрее, быстрее! Он заставляет меня его бить".
При этих криках все, ввалившись в мою комнату, стали поднимать Папусю на ноги. Но тот был слишком для них тяжёл и, всё ещё стоя на коленях, продолжал взывать: "Бей меня по башке", – тогда как я верещала: "Ради Бога, уведите его, или я действительно ему врежу за такие выходки!"
Тогда уже все принялись орать, и свистопляска стала ужасающей. Но всё ж таки им удалось разжать хватку Папуси на моей руке, поднять
