Лахайнский полдень - Алексей Анисимов
Камни отбрасывали короткие тени, усиливая ощущение неподвижности и вечности. В этом саду не было ничего лишнего, и оттого он казался необитаемым, почти отстраненным. Будто там оставили место для чего-то, что так и не пришло. И только шпиль английского готического собора, вырастающий за рекой на горизонте, напоминал: этот уголок с японской атмосферой – всё же не Япония. Асахи смотрел сквозь окна и понял: пожалуй, это первый настоящий сад камней, который он видел. Тем удивительнее было обнаружить его здесь, за тысячи километров от дома. Сад был красив, безупречно устроен, но в гармонии чувствовалась пустота.
Хозяин бесшумно прошел по татами и плавно опустился на колени с другой стороны столика. Асахи не стал медлить: просунул руку во внутренний карман пиджака, достал продолговатый белый конверт и, наклонив голову, протянул обеими руками. В центре четко читались два иероглифа.
– Аомацу, – медленно произнес хозяин, принимая конверт с почтением. – Голубая сосна, – добавил он по-английски и всмотрелся в лицо гостя.
Он аккуратно открыл конверт и вынул сложенный лист бумаги. В центре – крупный узор: шестнадцать лепестков хризантемы расходились веером, образуя симметричный круг. В каждом из них краснели печати с именами тех, чье величие давно осталось в прошлом. Оттиски были замысловатые, почти каллиграфические. В Японии такая печать по-прежнему значила больше, чем подпись.
В центральном круге узора стояла дата по японскому летоисчислению, от момента восшествия на престол действующего императора. Хозяин всматривался в символы, пока не заметил, что один из лепестков хризантемы оставался пустым. Он замер. От взгляда Асахи не ускользнуло, что его рука едва заметно дрогнула: волнение выдало себя, несмотря на сдержанность.
– Все пятнадцать кланов дали свое согласие, – торжественно произнес Асахи по-японски. – Остались только вы.
Хозяин взглянул на него, потом снова опустил глаза на хризантему.
– Невероятно… – тихо произнес он.
В тот же вечер Асахи уже ехал на такси в аэропорт Хитроу. Рейс в Токио вылетал поздно ночью. В Англии он задержался всего на сутки. На регистрации оказался почти последним. Пройдя досмотр, сразу направился к выходу. Посадка шла полным ходом: пассажиры неспешно заходили в рукав, в конце которого, у самой двери самолета, их встречали стюардессы «Японских авиалиний». Их улыбки и церемониальные поклоны напоминали: настоящая Япония начинается уже здесь.
На втором этаже огромного лайнера Асахи опустился в кресло у окна и выдохнул, словно вынырнув из сна, – он, наконец, почувствовал себя дома. Тело просило отдыха, но сознание оставалось настороженным – не всё еще было завершено. Он достал из внутреннего кармана пиджака белый конверт с иероглифами «Аомацу» и, немного помедлив, вынул из него лист бумаги. Теперь хризантема была полной – все шестнадцать лепестков краснели печатями.
Асахи нащупал в кармане телефон и быстро набрал нужный номер.
– Английский самурай подтвердил, – тихо произнес он в трубку. – Сход через две недели, как планировали. Отмени все брони на этот день. Чтоб ни единой накладки.
Голос звучал монотонно. Он явно оставлял сообщение на чьем-то автоответчике: в Токио была еще глубокая ночь. Но минутой позже пришло СМС: «Будет сделано, Босс. Хорошего полета! Хиротоши».
Асахи усмехнулся и выключил телефон.
– Не спит ведь, старый черт…
Глава 2
Хиротоши был уже не просто бывшим водителем автобуса из Кумамото. С тех пор, как их пути пересеклись, он постепенно стал для Асахи кем-то бо́льшим: соратником, другом, порой наставником – но чаще духом, который появлялся именно тогда, когда был нужен.
Смекалистый, выносливый, с врожденным чутьем на ситуацию, он не раз вытаскивал Асахи из передряг. Последние несколько лет Хиротоши работал в Токио, в «Аомацу суси»6 – суши-баре, со временем ставшем знаменитым местом, где за стойкой можно было встретить кого угодно: от политиков и бизнесменов до звезд первой величины.
Для своих лет Хиротоши держался впечатляюще: крепкий, подвижный, словно иначе и не умел. Работал от рассвета до глубокой ночи, не жалуясь ни на усталость, ни на неизбежный стресс, которого в успешном бизнесе всегда предостаточно. И он не просто справлялся со всем этим, а двигался по заведению с ленивой, почти кошачьей грацией, делая пространство по-домашнему уютным и спокойным.
Токио, конечно, оставался в то время одним из самых безопасных мегаполисов в мире, но лишь до наступления ночи – и точно не в Кабуки-тё. К вечеру улицы здесь начинали шуметь, яркие огни оживали, и даже самые вежливые японцы порой забывали о сдержанности, особенно под сакэ.
Хиротоши встречал таких гостей с привычным спокойствием. Умел разрядить обстановку еще до того, как кто-то успевал повысить голос. А если требовалось – мог мягко вывести за дверь даже самого шумного. Без грубости, без суеты – просто ставил точку. Казалось, он и не вмешивался – лишь управлял порядком так, словно всё происходило само собой. Именно ему Асахи доверил вести бронирование мест в «Аомацу суси» и, что сложнее, иногда объявлять об их отмене. Особенно когда за стойку просились те, кому обычно не отказывают.
Так однажды под отмену брони попал очередной инспектор «Мишлен». Тот инкогнито прождал места у барной стойки два месяца, как и остальные. В суши-баре именно стойка считалась престижной: длинная, из темного дерева, но всего на шестнадцать гостей. Инспектор явился в назначенный день, но услышал вежливое:
– Простите, мы пытались с вами связаться, но сегодня заведение закрыто для частного обслуживания.
Реакция последовала мгновенно.
– Это не ресторан, а какой-то вульгарный клуб! Настоящий бордель! – закричал инспектор на весь квартал, размахивая руками у самого лица Хиротоши.
Стоит признать, суши-бар действительно находился в Кабуки-тё, районе ночных развлечений. Но такие сцены здесь мало кого удивляли. На шумных гостей не то чтобы не обращали внимания – их просто не воспринимали всерьез.
– Я лишу вас всех звезд! Вы вылетите из ресторанного гида, как пробка из бутылки шампанского! – французская речь чудаковатого гайдзина, как назвал его про себя Хиротоши, эхом прокатилась по кварталу и растворилась в парах сакэ.
И если бы Хиротоши хоть немного понимал по-французски, он, возможно, оценил бы оттенки такого эстетичного возмущения. Не понимая ни слова, он лишь фыркнул. Улыбки на лице уже не было. В тусклом свете глаза его вспыхнули золотистым кошачьим отблеском, будто засветились изнутри. На миг даже показалось, что квартал притих. Пьяные компании на углу затихли на секунду. Однако потом всё сразу загудело и закрутилось, словно ничего не случилось. А Хиротоши уже
