Наши заповедники - Георгий Алексеевич Скребицкий

Это небольшое происшествие меня очень подбодрило. Я стал зорко смотреть по сторонам, надеясь увидеть еще какого-нибудь лесного обитателя. И чем больше я наблюдал, тем меньше чувствовал усталость.

Наконец среди пихтового леса стали попадаться высокогорные клены. Они очень мало походили на наш обычный клен. Листья у них были мелкие, сильно изрезанные, а стволы деревьев будто скручены по спирали. Таких деревьев становилось все больше и больше.

— Это уже самый верхний пояс леса, около двух тысяч метров над морем, — сказал Альберт. — Еще один небольшой подъемник, и мы выйдем в субальпику.

— А там что же растет?

— Там тоже клен, да еще береза, кривобокая, скрюченная вся. Ну, а потом родода[8] только не та, что в пихтарнике росла. Там понтийская, а здесь кавказская, высокогорная. Чернику нашу тоже увидите.

С огромным трудом я наконец одолел этот последний подъем и выбрался на верхний край леса. Дальше уже шла поляна, покрытая побуревшей, примятой снегом травой. Однако снега на поляне почти не было; он лежал только кое-где по ложбинкам да немного повыше, за поляной, по редкому, искривленному ветрами и снеговалами березняку. А еще дальше, за березняком, поднималась уже совсем голая, лишенная всякой растительности вершина горы Абаго. Местами на ней лежал сплошной снег, а местами на буграх виднелись рыжие мхи и лишайники. С этих бугров снег сдуло ветром, а частично он растаял в последние жаркие дни. И теперь здесь, на высоте более двух тысяч метров, было совсем тепло. Так и хотелось сбросить с себя ватную куртку, но главное, хотелось как следует отдохнуть, и это было вполне возможно: в каких-нибудь сорока шагах на лесной опушке стоял дощатый барак. Здесь мы и должны были переночевать, чтобы завтра забраться на самую вершину горы и посмотреть, нет ли на склонах туров и серн.

Олений рев

Барак устроен наблюдателями заповедника для ночевок и укрытия в ненастную погоду. Это небольшое строение без окон, сколоченное из досок, с земляным полом. Вместо печки для отопления и приготовления пищи в бараке прямо на земле разводят костер. А дым выходит в специальное отверстие вверху в виде слухового оконца.

С величайшим наслаждением я наконец-то сбросил с себя заплечный мешок, снял ватную куртку и растянулся на земле около барака. Но Альберт, видимо, не чувствовал усталости после такого подъема. Он как ни в чем не бывало взял топор и пошел в лес заготовить топливо на ночь.

Когда мы развели костер, в бараке сделалось очень жарко; пришлось совсем раздеться, как летом.

Жаль только, что дым шел не кверху, в предназначенное для него отверстие, а расстилался по всему помещению и невыносимо щипал глаза.

Однако, невзирая на это маленькое неудобство, мы отлично поужинали, напились чаю, и я, к своей радости, почувствовал, что усталость почти совсем прошла, только немного болели ноги. «Ну, это тоже к утру пройдет. Значит, ура! Завтра полезу на самую вершину горы. Может, что-нибудь и посчастливится увидать».

Напившись чаю, я вышел из барака и засмотрелся кругом. Наступала ночь, тихая осенняя ночь в горах. Ни одна веточка не колебалась от ветра. Только где-то далеко внизу монотонно шумел поток.

Большая, почти полная луна освещала вершины гор. Одни из них, покрытые лесом, угрюмо темнели, зато другие, заснеженные вершины будто светились сами холодным голубым светом. А как чист, как прозрачен воздух! Хотелось вздохнуть поглубже еще и еще.

Вышел из барака и Альберт.

— Нигде не слыхать? — спросил он.

— Кого не слыхать?

— Оленей. Они в сентябре — октябре всегда ревут, особенно в эту пору, когда стемнеет. Иной раз и ночью ревут, оленух к себе подзывают.

О том, что у оленей осенью брачная пора, я отлично знал, но как-то упустил это из виду. Зато теперь мне очень захотелось послушать призывный клич этих осторожных лесных красавцев.

Я уселся возле барака и стал терпеливо ждать. Альберт тоже немного посидел, но потом ушел спать. Прошел час, другой… Кругом стояла мертвая тишина: ни единого звука, кроме отдаленного шума воды.

«Нет, видно, рев уже кончился в сентябре», — подумал я, отправляясь в барак на отдых. Однако заснуть мне скоро не удалось, было очень душно. Наконец, промучившись более получаса, я уткнулся лицом в стенку. Оттуда через щели шел чистый воздух, и я, отдышавшись от дыма, крепко заснул.

Проснулся я от какого-то странного звука. Наверно, это Альберт застонал во сне. Я прислушался. Странный стонущий звук повторился. Только он доносился снаружи, издалека. Я мигом встал, потихоньку открыл дверь и вышел из барака.

По-прежнему светила луна, блестели вершины гор; кругом была такая же тишина. Но вот откуда-то снизу, из темной лесной глуши, снова послышались те же странные звуки: сперва будто кто-то громко откашлялся, а потом затянул низкую, протяжную ноту. Вдали отозвался другой такой же голос, только значительно тоньше. И третий проревел где-то уже совсем далеко. Эта перекличка таинственных лесных голосов продолжалась несколько минут. Потом все смолкло.

Легкий скрип двери заставил меня обернуться. В дверях стоял Альберт: оказывается, он тоже проснулся и слушал.

— Три оленя ревут, — тихо сказал он. — Один совсем близко. Завтра пойдем — увидим его точок.

— Это что же, место, где он ревет?

— Ага. Каждый олень свое место облюбует. Там у него, значит, игрище. Только тот, который без оленух, по всему лесу шляется, ревет где попало.

Мы послушали еще немного. Олени больше не ревели.

— Значит, кончили. На заре опять заиграют, — сказал Альберт. — Пойдемте спать, теперь до утра немного осталось.

Действительно, мне показалось, что я только что лег и закрыл глаза, а Альберт уже будит меня:

— Вставайте, времени терять нельзя.

Мы наскоро закусили, оделись потеплее, и вышли из барака.

Занималась заря. Луна уже почти не светила. Небо было зеленоватое, прозрачное, и на нем неясно белели снежные вершины гор.

Мы прошли вдоль опушки, стараясь шагать как можно тише, и вошли в лес. Примерно в этом месте ревел ночью ближайший олень.

Альберт сделал мне знак рукой. Я остановился и стал прислушиваться. В лесу кое-где, пятнами, белел снег, но было тепло. Все это очень напоминало нашу раннюю весну и охоту на глухарином току. Там тоже встаешь до света, идешь в лес и, замирая от волнения, ждешь, когда затокует глухарь.

Вдруг где-то невдалеке послышался хруст валежника, затем раздался короткий глухой кашель и в следующую секунду — низкий, протяжный рев.

И вот, так же как на глухарином току, Альберт стал быстро и осторожно