Сапсан - Джон Алек Бейкер
Сквозь эту дрожащую паутину крыльев я видел, как сапсан вспыхнул на солнце и одна ржанка кубарем полетела вниз. Когда спустя долгое время я ее отыскал, сокол уже улетел. Удар был нанесен снизу. На ее боку виднелся разрез, сделанный будто узким клинком. С грудки была выедена часть мяса. Одна ее лапка оказалась высохшей, нерабочей. Удивительно, как в большой стае внешне одинаковых птиц сапсан безошибочно определяет слабую или увечную. Малейший физический недостаток или броское оперение могут привести птицу к катастрофе, несмотря на все ее попытки спастись. Бывает и так, что больная птица просто решает не бороться за жизнь.
Как только я вошел в сад, темный сапсан поднялся, вспыхнул на ольхе по ту сторону ручья и начал наблюдать за мной, шагающим между яблоней. Он перелетел в заросли орешника, а я сел в двенадцати ярдах от него. Какое-то время мы смотрели друг на друга, потом сокол потерял интерес и стал что-то высматривать в траве. Когда он полетел мимо меня, по резким скованным взмахам его крыльев я понял, что он увидел добычу. Он завис, нырнул в траву и снова поднялся, держа в лапе мышь. Он унес ее к сухому дубу и там стал есть, то и дело проворачивая свою голову и озираясь на сияющее южное небо, где кружили чайки и парил в сторону берега золотистый сапсан. Когда длинная вереница птичьих облаков ушла за холм, сапсан вернулся к ручью.
Пока он зависал над садом и отдыхал в ольшанике, я держался к нему очень близко, но он все равно не обращал на меня внимания. Вдруг он начал рассматривать траву у моих ног. Он то ли увидел, то ли услышал движение, о котором я не имел никакого понятия, хотя был всего в двух ярдах от него, а сокол – в тридцати. Глаза сокола долго отслеживали движение. Потом его голова дернулась вверх, и вот он уже летел над полем, зависал над травой, на десяти ярдах или даже меньше. Он накренился, сложил крылья, спикировал. Удар был нанесен всего с шести футов, но техника пике одинакова что для шести футов, что для шестисот. Он стремглав влетел в траву, но удар был бесшумным и мягким, будто совиным. Он с легкостью поднялся, зажав в когтях убитую крупную мышь; он унес ее к яблоне и проглотил в два приема – сперва голову, потом тельце. Все это произошло в каких-то двадцати ярдах от меня, но мне даже не пришлось замирать.
Десять минут он отдыхал, а потом лег на ветер над северной частью сада, между прудом и зарослями орешника, там, где трава не такая высокая. Прочесывая землю, он казался еще внимательнее обычного. Вторая мышь только раззадорила его голод. Полчаса он без отдыха зависал на порывистом ветру. Спикировал он только раз, да и то промахнулся. Тихий сад был залит бледным янтарным светом. Единственными звуками были приглушенные расстоянием песни дроздов, редкие крики камышниц, скрип и шелест ветвей на ветру. Единственными движениями были беззвучные удары длинных соколиных крыльев, несущихся по светлой просеке. Беззвучными они были для меня, а для мышей в низкой траве, для куропаток, забившихся в высокую траву между деревьев, крылья разрезáли воздух с обжигающим воем циркулярной пилы. Тишина для птиц ужасающа; если рев над их головами затихает, то они ждут удара. Точно так же во время войны нас ужасала внезапная тишина, в которой на нас летела бомба. Мы знали, что это летит смерть, но не знали, куда и на что она упадет.
В теплом свете безоблачной весны сапсан сиял и, как заходящее солнце, мелькал между яблоневых ветвей. Когда я проходил по саду, он следовал за мной, зависал у меня над головой в надежде, что я вспугну для него какую-нибудь птицу. Вдоль ручья, по кочкам и сквозь заросли ежевики, проскакал горностай, унося в зубах водяную полевку. Он держал ее высоко, чтобы она не волочилась по траве. Полевка – обмякшая, толстая, дряблая в своей смерти – была в два раза крупнее стройного горностая. Он походил на тигра, несущего в зубах вола. Я не стал мешать соколу в его терпеливой охоте, а горностаю – в трапезе.
В распоряжении одного сапсана – безоблачное небо, обширная долина, холмы, эстуарии, даже море; двадцать миль райских охотничьих угодий, миллион птиц на выбор, десять тысяч футов теплого ветра, на котором он может парить. А у другого сапсана, такого же сильного[56], с таким же острым клювом и цепкими когтями, будет только тихий уголок сада, акр травы да яблонь, несколько мышей, черви, может быть, также куропатка, а после – сон. Он будто загипнотизирован симметрией этой рощи. Он похож на игрока, который не может не бросить кости еще и еще раз, в надежде, что ему улыбнется удача.
Я шел вдоль ручья к сухому вязу, чтобы проверить, не вернулся ли с побережья золотистый сапсан. Его там не оказалось, и я присел подождать на краю поля. На голой земле передо мной отпечаталась тень большого дуба, и я видел очертания птичек, порхающих в кроне призрачного дерева. Я уже начал засыпать, как вдруг зимородок пролетел у меня над головой и спустился к ручью. Никогда раньше я не видел зимородка на фоне неба; они всегда представали предо мной подсвеченные отраженным в реке светом. Зимородок пролетал в вышине над сухой землей и выглядел на фоне матовых облаков куда более хрупкой и не такой великолепной птицей. Дикие животные по-настоящему живут только там, где им место. Вдали от своего места они могут существовать на правах экзотического вида, но наблюдатель задастся вопросом: где же их утраченный дом?
В час дня сапсан прилетел с восточной стороны и устроился на дубке на дальнем конце поля. Я крался, скрытый тенью терновой изгороди, пока не оказался в каких-то сорока ярдах от него. Солнце светило у меня за спиной. Сапсан повернулся лицом к солнцу и скоро почувствовал сонливость, слабость в ногах. Он поджал одну лапу под себя и уснул. Но он часто просыпался, чистил перья, смотрел по сторонам. Соколы спят чутко. Они просыпаются, если лист зашевелится на ветру, если зашепчет трава, если тень удлинится или оторвется от дерева. Они беглецы, сбежавшие от всего, кроме страха.
Солнце клонилось к закату, и сокол сиял в янтарном свете. Каждое его перышко было гладким, лощеным или же рябило на ветру. Он сиял в переплетениях ветвей, как прекрасный медный сосуд, покрытый золотом. Большие глаза чуть выдавались в месте соединения вертикальных усов и горизонтальной полоски темных перьев. Сизая голая кожа вокруг глаз отливала белизной, когда сокол поворачивал голову. Дубы и вязы, небо и облака в небе отражались в этих сепийных глазах, как если бы на глазури, гладкой, как яичный белок, были нарисованы миниатюры. Глаза смотрели на удивление вяло. Иногда их словно затягивала сиреневатая пленка, подобная минеральному покрытию бинокулярных линз или налету на темной кожице сливы.
Между половиной четвертого и четырьмя сокол оживился: он расправлял хвост, переминался с ноги на ногу, озирался, задирал голову к небу. Без всякого предупреждения он взмыл, покружил над полем и, будто намереваясь парить, перешел к долгому скольжению. Но затем он вдруг спикировал, и, проследив за его полетом, я заметил пару пустельг, летающих над самым ручьем. Сапсан атаковал их, и обе пустельги нырнули в крону дерева. Позже самец, отчаянно вереща, улетел на юг, а самка осталась на дереве. Сапсан полетел на север, унося в когтях мышь, которую обронила одна из пустельг. Он напал на них, потому что теперь охраняет свою территорию и не потерпит на ней других хищных птиц. Если бы не оброненная мышь, он мог бы и убить одну из пустельг. Но он не устоял перед инстинктивным желанием броситься за мышью, поймать ее на лету.
Сапсан вернулся на свое дерево, но ничуть не расслабился.
