Сапсан - Джон Алек Бейкер
Я понимал, что сегодня он не вернется, и все птицы в округе тоже это понимали. Снова начались перемещения вяхирей. Их стая пересекла поля между двумя лесами, держась низко, не поднимаясь выше ярда над землей. Птицы опасались сапсаньего пике, ведь уже многие из них погибли, перелетая из одного леса в другой. Пустельги, робко покрикивая, ушли к сухому вязу. В крапиве возле дерева я нашел погадки, оставленные и пустельгами, и сапсаном. В сапсаньих было много перьев вяхирей и несколько острых камешков, восьмая доля дюйма в поперечнике. Купаясь в ручье, сапсан глотает такие камешки, чтобы помочь пищеварению.
Еще целый час я осматривал далекие хребты, пока вокруг меня мирно пели и кормились птицы. Плененный горизонтами, я завидовал соколу, его безграничной небесной воле. Соколы живут на изгибах ветра. Их шарообразным глазам незнакома серенькая пологость, которую видит человек.
На эстуарии продолжался прилив. Над сушей угасал свет, но у меня над головой небо озарялось блеском обильной воды. Сапсан то и дело обрушивался на рассеянные племена сонных куликов. Их крылья улетали к закату, как дым жертвенного костра.
25 марта
Белые волны катились по расплавленной водной синеве, обжигали теплую морскую дамбу. Вода поднималась. Солнце и птичьи потоки освещали эстуарий. Пеганки плавали в ручьях и заливах или же, крупные и белые, отдыхали на зеленых болотцах. Пели травники и жаворонки. Чибисы кувыркались и плясали. Галстучники то созерцали волны, то проносились над ними серебряным косяком, как летучие рыбы. Один летел вдоль истончившейся береговой кромки и, покачивая и вращая крыльями, гулко распевал: «кук-а-ду, кук-а-ду, кук-а-ду». В вышине над водой проплывала медлительная величавая шилохвость – по-дворянски изящная, коричнево-белая, отстраненная и тонкошеяя. Лесная опушка островов смягчала углы морской дамбы, которые иначе проткнули бы горизонт. Цветение далекого миндаля походило на сияние кораллов.
Куропатки с сухим жужжанием попарно взлетели с дамбы. Их надтреснутые крики сперва звучали совершенно несинхронно. Потом дробные махи крыльев выдавили из них единый гортанный крик, затихавший, пока они перелетали лесополосу и снижались к укрытию. Куропатки были похожи на механические игрушки, которые затихнут, как только у них кончится завод.
Пока весенний прилив смывал солончаки, кулики поднимались в небо, скользили по небу серыми и серебряными дисками, проливались на землю дождем и снова, как волны, поднимались ввысь. Я все время слышал странные храпящие звуки и бульканье – будто кто-то шумно вдыхал воздух и полоскал горло. То и дело я видел в воде дорожки пузырьков. Наконец из моря вынырнула темная усатая тюленья морда, а за ней – и вся гладкая, обтекающая водой голова. Тюлень поглядел на меня, сделал вдох и нырнул. Он лениво плескался и кружил по заливу, а потом вернулся к эстуарию. Хорошо живется тюленям здесь, на мелководье. Не только тюленям, но и многим другим водным и воздушным созданиям. Похоже, что их жизнь лучше нашей. Ведь у нас нет своей стихии. Когда мы падаем, нам не на что опереться.
На гальке бугром лежала мертвая морская свинья – тяжелая, как мешок цемента. Гладкая кожа покрылась розовыми и серыми пятнами; язык почернел и стал твердым, как камень. Пасть разинулась, как старая, утыканная гвоздями подметка. Зубы походили на застежку-молнию на жутковатом чехле от ночной рубашки.
Я нашел пятнадцать убитых сапсаном птиц: трех озерных чаек, травника и свиязь – на гальке; пятерых чибисов, двух свиязей, грача, галку и пеганку – на болоте. К пеганке вела длинная дорожка из перьев, вырванных пикирующим ударом. Озерная чайка была ощипана и съедена на аккуратной зеленой лужайке перед летним бунгало. Она лежала точно посередине, на кучке белых перьев, – как сухой цветок среди разбросанных лепестков.
Ближе к вечеру над эстуарием пролетела самка сапсана; стройная, величавая, крупная, как большой кроншнеп. Гораздо выше летали стайки тулесов; они сверкали в высоких солнечных лучах, как рыбы-лоцманы, плывущие перед акулой. Самка скользнула по воздуху и начала парение. Подхваченная теплым западным ветром, она на кругах набрала высоту и исчезла в голубой дымке далекого неба. Ничего не происходило. Вода убывала, и кулики заполонили расширившуюся береговую черту. Со стороны суши прилетали чайки. Полчаса спустя я наблюдал в бинокль за скворечьей стаей, летавшей в вышине у меня над головой, как вдруг заметил за ними неподвижную темную точку. Она не двигалась, но росла. Она росла очень быстро. Это была самка сапсана в своем ужасающем пикировании. Она неслась прямо на меня и не была похожа на птицу. Она походила на падающую голову – голову акулы, которая валится с неба. Голова издала слабый вздох, который быстро огрубел, перешел в вой, подобный завыванию ветра в проводах. Когда самка летела над берегом, ее на секунду заслонила морская чайка. На солнце блеснул желтый чаячий клюв с красным пятном; холодные тусклые глаза смотрели вниз. Чайка выглядела, как всегда, сурово-безразлично. Прозвучал хлопок. Чайка прогнулась, как раскаленный металл. Голова дернулась и опала. Самка сапсана ударила ее в шею.
После долгого, вполне размеренного снижения ее итоговый бросок был ослепительно быстрым. Задними когтями она зацепила и разорвала чайке шею, а после удара отскочила от жертвы, как щепка от разрубленного полена. Потом изящно прогнулась и, восстановив управление, поднялась над водой. Чайка со ста футов медленно спланировала вниз и распласталась на гальке. Самка сапсана села рядом и стала кормиться. Вся плоть была съедена. Голые кости смотрели в небо, как ребра потерпевшего крушение корабля.
27 марта
Из дубка, растущего в живой изгороди возле морской дамбы, доносились мягкие задумчивые мычащие звуки. Дерево было дуплистым, с коротким пузатым стволом и кроной, разросшейся вокруг большого дупла. Подойдя к дубку, я увидел над стволом макушку домового сыча. Он знал, что я здесь, и спустя минуту перешел на высокую ветку, чтобы лучше меня рассмотреть. Нас разделяли какие-то десять футов. Сыч моргнул; сперва обоими глазами, потом только левым глазом. Он согнул колени, словно совершая быстрый реверанс, и вытянул шею, так что та стала тонкой и длинной. Пушистые белые полосы над глазами задвигались и сморщились. Потом, будто смутившись, он вдруг отвел глаза.
Глядя на свои переступающие лапы, сыч забрался чуть выше по ветке и обернулся, чтобы еще раз рассмотреть меня. Я медленно поднял бинокль. Сыч вздрогнул и втянул голову в плечи. Но он был таким же любопытным, как я, и несколько минут он глядел прямо в линзы бинокля. Огромные круглые глаза были светлыми, хотя и совершенно невыразительными, как бы нарисованными на лице. Черный зрачок был той же ширины, что ярко-желтая радужка. Сыч часто моргал, и серые мигательные перепонки на его глазах отвратительно щелкали, будто это были глаза куклы. Казалось, он не был сосредоточен на мне. Я мало что для него значил. Я был как фотография-обманка; если предмет на ней нельзя узнать, то и какая разница, что он собой представляет. Интерес сыча ослабевал, он уже отводил от меня глаза. Потом он совсем обо мне позабыл и спустился в свое дупло. Я был снаружи, а он внутри дерева, и ему не о чем было со мной разговаривать.
Лапы сыча удивительно толстые и сильные для такой маленькой птицы. Они кажутся волосатыми и из-за этого походят на лапы четвероногого животного. На присаде птица кажется совершенно непропорциональной – будто голова на двух лапах. Не стоит приписывать птицам человеческие черты, но все-таки за домовыми сычами очень забавно наблюдать. В полете они – совы как совы, но в покое – прирожденные клоуны. Конечно же, они этого не понимают. Что делает их еще смешнее; ведь они кажутся вечно возмущенными, негодующими, переполненными желчью. Нет ничего смешного в их острых когтях и разящем клюве.
