Сапсан - Джон Алек Бейкер
В полдень она поднялась с ивняка и набрала против ветра высоту, то планируя, то описывая весельные гребки кончиками своих крыльев. Они мелко дрожали, будто безвольно колебались на ветру. Возросшее солнечное тепло сообщило ей, что пора воспарить. Она осторожно, на ощупь пробиралась вперед, пока не нашла первый поток теплого восходящего воздуха. Очень медленно она спланировала над сухим дубом, а потом расправила крылья и хвост, легла на ветер. Она реяла на юг на размашистых дугах, кружила в сотне футов надо мной. Ее длинная мощная голова походила на щучью голову, попавшуюся на крючок и выглядывающую из тростника. Голова медленно проворачивалась, осматривая поля. Темно-коричневые полоски усов глянцевито блестели по обеим сторонам клюва, словно полоски отполированной кожи. Большие темные глаза и лоскуты белой обнаженной кожи перед ними блестели, как мокрый кремень. Низкое солнце распалило сокольи краски: медь и ржавчина сухой буковой листвы, блестящая коричневая сырая земля. Это была крупная ширококрылая птица – без сомнения, самка. Она по-канючьи расправляла длинные крылья и набирала высоту на теплом воздухе, который восходил от тающего инея и парящих под солнцем полей. Она реяла на тугих поджарых кругах; еще немного, и я бы услышал шипение и шелест расступающегося перед ней воздуха.
Она быстро кружила на юг, уточняя свое направление малыми дугами. Я опасался упустить ее в солнечном сиянии, но она забралась еще выше него. Она полетела быстрее, ударяя крыльями между краткими парениями, хаотично меняя курс. Иногда она кружила то влево, то вправо, а иногда – подолгу по часовой стрелке. Кружа в разные стороны, она пристально смотрела внутрь, то есть вниз; кружа в одном направлении, она смотрела наружу, то есть прямо перед собой. Ей удавалось легкими кренами входить в острые виражи. Над крышами ферм теплый воздух поднимался быстрее. Молотя крыльями в манере водокачки, круто забираясь в вышину, она набрала тысячу футов и отклонилась к юго-востоку. Потом кружение прекратилось. Она реяла по белой глади неба. На полпути к лесу она снова закружила, набрала еще пятьсот футов. Дымка и расстояние почти скрыли ее. Вдруг она свернула и очень быстро, дико колотя крыльями, полетела на север. Она пролетела милю гораздо быстрее, чем за минуту, и рассекла небо от Южного леса до реки, все время следуя изгибам ручья, пока, окруженная облаком белых чаек, не врезалась в горизонт. Во время этого длительного перелета – более трех миль над долиной – она так быстро забралась в вышину, что перспектива не успела приблизить ее к земле. Я видел ее только против неба. Чтобы отслеживать ее движение, мне приходилось опускать бинокль на тридцать – сорок градусов и ловить наземные ориентиры. Она вся была солнцем, и ветром, и чистотой неба.
Птицы еще волновались, когда я добрался до места ее посадки. На краю долины кружили чайки; с востока улетали чибисы. Далекая, как звезда, она реяла к эстуарию – пурпурный огонек, вспыхивающий и гаснущий в морозном небе.
18 декабря
Тихий восточный ветер заморозил траву, и деревья, и кромку стоячей воды. Солнце уже не могло их растопить. Оно светило с кобальтового неба, которое на изгибе окрашивалось бледной сиренью, а потом падало к холодным белым горизонтам.
Водохранилище, неподвижное, как лед, мерцало под солнцем и рябило утками. Десять больших крохалей оторвались от воды, разбрызгивая хрустальную пену, и восхитительно взмыли в небо. Все они были селезнями. Длинные красные клювы, зеленые гладкие головы и тонкие сильные шеи летели впереди тяжелых обтекаемых туловищ, похожих на бомбы, и черно-белых мелькающих крыльев-плавников. Утки были великолепны, имперски-величаво они плыли по самому краю неба.
Над неподвижной водой не переставая свистели крылья гоголей. Когда гоголи не летали, селезни кричали свое носовое «унг-ик» – тонкий дребезжащий клич – и так трясли темными головами и массивными клювами, что желтые кружки́ их глаз безумно мигали на солнце. Лысухи сгрудились в кучу, как улитки на блюде. Лутки-селезни – белые арктически-призрачные птицы, увитые черными прожилками – погружались и всплывали, словно льдины, или же ослепляли небо, словно снегопад.
Я так и не увидел сапсана, хотя он все время был неподалеку. Я нашел убитую утром озерную чайку, еще влажную и окровавленную. Нетронутыми остались голова, крылья и лапы. С остальных костей было счищено все мясо. Останки пахли свежо и сладко, как фарш из говядины и ананаса. Запах был соблазнительным и ни капли не отдавал тухлятиной или рыбой. Будь я голоден, я мог бы и сам доесть эту чайку.
20 декабря
После полудня туман рассеялся, и от солнца разошлась лучистая рябь. На дерево возле ручья села цапля. Ее свисающие лапы вертелись, как при педалировании, как ноги человека, который спускается по чердачной лестнице и нащупывает каждую ступень. Цапля коснулась верхней ветви, потеребила ее своими паучьими пальцами, медленно опустилась на своих ногах-ходулях, при этом сгорбившись и сморщившись, как сломанный зонтик.
Пока я проходил мимо Южного леса, там кричали домовые сычи. Ветра не было. В полях, где уже растаял иней, кормились птицы. Певчие дрозды скакали по земле и накалывали выползающих на поверхность червей. Есть в дрозде что-то совершенно холодное – в том, как он бесконечно долго вслушивается, а потом колет сквозь травяной ковер; его неподвижный глаз остается слеп к тому, что он натворил. Желтоклювый самец черного дрозда вытаращил свои крокусовые глаза, как маленький обезумевший пуританин с бананом во рту. Я зашел в лес.
Заиндевелые листья хрустят. Писк синиц, кормящихся на верхних ветвях, тоже нарушает тишину. Подлетает желтоголовый королек – зеленое пятнышко посреди темного леса, в знак обета он носит на голове золотистую тонзуру[40]. Большие глаза блестят, осматривают каждую веточку, прежде чем он решит, куда прыгнуть дальше. Он ни на секунду не замирает, то и дело ловко хватает насекомых. Когда он близко, хрупкие сосульки его клича звенят с поразительной силой, но как только королек отдалится, его становится едва слышно. Фазан внезапно поднимается из орляка, ракетой взмывает между верхушек деревьев – с таким дрожащим звуком, будто внутри барабана колотится туго завязанная резинка.
Лесные лощины блестят, словно стоячая вода. Березовые кроны тонут в винной дымке. Самец вьюрка кричит свое скрежещущее носовое «ииз-иит», взмахивает и дергает хвостом. Нижние части его тела рыжие и белые; рыжина светится, как закатное солнце на серебряных чешуйках березовой коры. В своем замкнутом полете чечетки разносят вокруг грубоватые резкие трели, повисают вниз головой, расклевывают березовые сережки, несутся дальше. Между деревьями порхает дрозд-белобровик. Над его глазами – соломенного цвета полоски, и оттого глаза кажутся раскосыми. Красные пятна на его крыльях походят на размазанную кровь.
Вяхири, невинные обжоры, поднимаются серым дуновением с каждой промерзшей пашни. Подрумяненные лучами низкого солнца, они рано улетают на ночлег. Они усаживаются на верхушки деревьев, и румянец превращается в пурпур. Их цвет почти такой же, как у лилового ободка ясного неба там, где только что зашло солнце. Соколы следуют за голубиными стаями, как индейцы когда-то следовали за стадами бизонов, как львы следуют за зебрами. Вяхири – их домашняя скотина.
Вдоль кромки леса к озеру летят кряквы. Смотря на них в бинокль, я первый раз за день вижу самку сапсана; она кружит очень высоко, мелькая и скользя в уходящем свете. Она пикирует и увеличивается – так же увеличивается зрачок, когда сияние дня переходит в сумерки. В небе она размером с жаворонка, потом – с сойку, а теперь – с ворону, а теперь – с крякву. Кряквы брызгами разлетаются прочь от нее и взмывают, когда она проносится между ними. Она взлетает на новой дуге, снова падает, подлетает под стаю, инерция пикирования выталкивает ее вверх, она врезается в крякву, и та превращается в облако перьев. Сцепившись, они парят над лесом, а потом
