Сапсан - Джон Алек Бейкер
В последующие дни я видел их много раз. Они держались возле своей гнездовой ямки, но в ней не было ни яиц, ни птенцов. Целыми днями они сидели на утесе или парили над морем. Их охота проходила над сушей рано утром и поздно вечером и не занимала много времени. Они казались скучающими, бесплодными; в их действиях не было никакого смысла.
Сверху они были цвета глубочайшей морской синевы; снизу – как грязновато-белая затененная меловая скала. Они часами парили в бурном воздухе, над утесами и отмелями, может быть, пытаясь прогнать незваных гостей со своего гнездового участка. Невидимые даже в подзорную трубу с шестидесятикратным увеличением, даже в самом чистом летнем небе, они лениво реяли над блестящей водой пролива. У них не было песен. Их кличи были грубыми, уродливыми. Зато бесконечной тихой песней было их парение. Что им оставалось делать? Они стали морскими соколами; ничто не держало их на суше. Подлый яд[41] горел в них, как огнепроводный шнур. Их жизнь была одинокой смертью, и ей не суждено было обновиться. Им оставалось только славить небо. Они были последними представителями своей расы.
23 декабря
Яркий морозный день медленно, час за часом, тускнеет. Гаршнепы шатко взлетают от кромки тихого пруда, над вихрами тростника, над оправой темного льда. Слабо вскрикивают, неуклюже виляют, на робких крыльях набирают высоту, рассеянно спускаются в укрытия, как будто настолько ослабли, что им невмоготу лететь дальше. Мне не удается снова их спугнуть. Бекасы вспыхивают и тут же гаснут. А гаршнепы подолгу горят и мерцают, пока не исчезнут.
Черныш взлетает с ручья и порхает над самой моей головой – упругокрылый, нервный, сумасбродный, как стрекоза. Белая грудка сияет между черных перьев. Размером всего лишь с дрозда, стройный, будто бы хрупкий, он мечется по воздуху, как петарда-лягушка. Его полет всегда такой же изломанный. Эти рывки и увертывания не вызваны страхом; это его обычные повадки.
В Северном лесу тихо. Я смотрю, как кормится пищуха. Ее клювик изогнут так же свирепо, как клюв сокола, – острый коготь, опасный шип. Она забирается на верхушку одного дерева, слетает к корням другого и так пересекает лес, с востока на запад, не пропуская ни одного дерева, никогда не осматривая одно дерево дважды. Только если следить за ней долгое время, можно понять, насколько же она методична. Если она вдруг пропустит несколько деревьев, то обязательно к ним вернется. Широко расставив свои паучьи лапища, она садится на кору верхом, по-лягушачьи скачет по коре вверх, выковыривает из всех щелей насекомых, озаренных ее яично-белой грудкой. Ее клювик предназначен для бережного прощупывания, но она может и копать им, и колотить, и ловить на лету насекомых. Пищуха охотится на слух и на глаз, склоняя голову над корой, вслушиваясь и вглядываясь. Цепляясь за дерево, она может опираться о ствол хвостом, но делает так не всегда; часто между хвостом и деревом остается зазор в дюйм—другой. Она может лазать по дереву боком или вниз головой, как поползень[42]. Там, где дерево ветвится, она колеблется, по очереди косится на каждую ветку, прежде чем выбрать путь. Из ее разинутого клюва доносится пронзительный писк. Нижняя часть ее тельца белая, но кое-где, словно очищенная луковица, она подернута зеленью. Отметины на ее сложенных крыльях похожи на выцветшие крылышки мотылька. Цветом они как дерево – сочетание серого, коричневого и палевого. Они исчерчены тенями, как изломы и трещины древесной коры. На солнце пищуха серебрится, как водяная землеройка. Подобно землеройке, она спрячется в тишине, если над ней будет летать пустельга.
Свет проникает на опушку леса, озаряет вечерние поля. Из грабового лесного сердца доносится крик серой неясыти. Вибрирующий стон; долгая пауза затягивается почти невыносимо; но потом сова отпускает струны своей дрожащей глухой песни. Эхо разносится по ручью, крошит замерзший воздух. Я смотрю на причудливый свет в западном небе. Цапля, черная на желтом фоне, с изогнутой шеей и резным кинжальным клювом, тихо опускается в темную пропасть ручья. Небо заполняется вечерней зарей.
Сапсан мягко скользит, раздвигая сумерки своими тихими крыльями. Он рассматривает созвездия из крошечных глаз, замечает на болоте планетарный глаз вальдшнепа, глядящий куда-то вверх. Он расправляет крылья и летит на этот блеск. Вальдшнеп взлетает, уклоняется от сокольего клинка и отскакивает в сторону. Его догоняют и срубают. Он падает с хлюпающим ударом. Сапсан приземляется на обмякшую птицу, сжимает ее шею в своем клюве. Я слышу, как хрустит кость, – будто плоскогубцы перерезают колючую проволоку. Он подталкивает клювом убитую птицу. Ее крылья трепыхаются, потом тело переворачивается на спину. Я слышу, как выдираются перья, как рвется плоть, как хрустят и щелкают хрящи. Я вижу, как с блестящего клюва сокола капает черная кровь. Я выхожу из темноты леса к более бледным теням. Сокол слышит это, поднимает голову. Его глаза, подведенные белыми кругами, в сумерках кажутся огромными. Я подползаю ближе, колени намокают в болотистой земле. Хрустит тонкий лед. Там, где раньше светило позднее солнце, проступает иней. Сокол хватает добычу, глядит вверх. Нас разделяют какие-то четыре ярда, но это огромное расстояние. Его не преодолеть, как не преодолеть тысячефутовую расщелину. Я ползу, как раненая птица, спотыкаюсь, растягиваюсь на земле. Сокол наблюдает за мной, вертит головой, глядит то одним глазом, то другим. Свистит выдра. В холодной колючей глубине ручья что-то плещется. Сокол удерживается на узкой грани между любопытством и страхом. О чем он думает? Думает ли он вообще? Такая встреча для него в новинку. Ему непонятно, как я сюда добрался. Я пытаюсь скрыть бледность своего лица. Ему не страшно. Он глядит, как блестят белки моих глаз. Ему непонятно стаккато их мерцания. Если бы я смог их остановить, он бы остался. Но я не смог. Дуновение крыльев. Он улетел в лес. Кричит сова. Я стою над его добычей. В красном льду отражаются звезды.
24 декабря
С востока налетел крепкий ветер, и день стал твердым, как безупречный кристалл. От земли поднимались световые столбы. Беспощадно-ясный воздух был плотным, звонким, холодным, чистым – и еще далеким, как лицо покойника.
Возле ручья на заледенелой стерне лежала цапля. Ее крылья вмерзли в землю, а половинки клюва смерзлись друг с другом. Открытые глаза были живыми, а остальное тело было мертво. Все в ней было мертво, кроме страха перед человеком. Приблизившись, я увидел, как ее тело жаждет полета. Но оно не могло лететь. Я даровал ей покой, и тогда мучительный солнечный блеск в ее глазах затянулся облаками.
И боль, и смерть не так ужасают дикое животное, как человек. Краснозобая гагара, перепачканная похабной нефтью, способная шевелить только головой, барахтающаяся на волнах, оттолкнется клювом от морской дамбы, если вы потянетесь к ней. Отравленная ворона, разинувшая рот и беспомощно катающаяся по траве, плюющаяся желтой пеной, будет раз за разом бросаться вверх, на падающую стену воздуха, если вы попробуете ее поймать. Кролик, раздувшийся от миксоматоза, – один только слабый пульс, дрожащий внутри мохнатого пузыря с костями, – почувствует, как от ваших шагов сотрясается земля, и будет искать вас своими незрячими гноящимися глазами. А потом, дрожа от страха, забьется в кусты.
Мы убийцы. От нас разит смертью. Мы носим ее с собой. Она пристала к нам, как наледь. Мы не способны ее отскоблить.
В полдень над холмом взмыл сапсан, и чибисы заструились по небу. Во время утренней миграции они прибыли сюда с юго-востока, и сокол взлетел им навстречу. Он спикировал. Вяхирь рухнул с неба будто замертво, но в последнее мгновение расправил крылья и с глухим стуком
