Сапсан - Джон Алек Бейкер
Над крутым склоном холма летят на ночлег рябинники. Уже совсем стемнело. Высокие седые сосны стоят с ископаемой безмятежностью. Они возвышаются над холмом, и кажется, что за ними могут быть только каньоны, и туман, и ничего больше. На их ветвях повисла тишина. Воздух на вкус холодный и металлический. Самец сапсана тенью взмывает к деревьям. Он вскрикивает, и его зов похож на лязг опускных ворот в крепости. Сверкающие глаза щурятся, на время сна зачехляются веками. Сокол распушает перья, кажется трогательным и безобидным. Не расслабляются только его бронированные лапы и серповидные пальцы; ни разу за его жизнь они не расслабятся.
21 декабря
Вяхири клубились над полями между рекой и ручьем. Сотня крякв пролетела прямо сквозь кружащие стаи чибисов и чаек. Где-то посреди этого шипящего вьющегося крылатого дыма то кричали, то затихали большие кроншнепы. Самец сапсана парил на восток по спокойному ясному небу. С солнца медленно сползала мгла.
Деревья возле ручья покрылись вяхирями, как лишайником, и стали совершенно серыми. За целый час ни один вяхирь не взлетел с дерева, а некоторые птицы просидели там еще дольше того. Все леса к северу и югу кишели вяхирями. Они покрыли все живые изгороди, повисли гроздьями на садовых деревьях на склоне холма, а верхние леса за холмом стали из-за них серыми и мутными до самого горизонта. Только очень смертоносный сокол мог согнать с полей три тысячи вяхирей, просто паря над ними. Мог целый час продержать их, перепуганных, по укрытиям.
Я ждал на мосту. Птицы замолкли, стояло безветрие. Солнце светилось во мгле, как пылающая луна. Я затаился в своей неподвижности. После часа дня небо прояснилось, и с севера задул ветер. Чибисы промчались над Южным лесом, низом полетели над полями. Мне пора было уходить. Я поднимался на холм, высматривая на деревьях сокола. Широкие пастбища спускаются к верхней части Южного леса, а на дальнем их краю растет единственный дубок. На его верхней ветви темнел неестественный нарост. При взгляде в бинокль нарост превратился в спящего сапсана, который во сне походил на милую, круглую, свернувшуюся калачиком совушку. Туман рассеялся. Ветер гнал по небу плешивое руно облаков. Сокол взглянул на небо, на холодное ясное послеполуденное солнце. Зимой в это время дня можно увидеть, как на западе свет сворачивается, и осыпается, и прогорает холодным ртутным мерцанием. Вас вдруг одолевает чувство, что «уже слишком поздно». Это чувство, я уверен, знакомо и соколу. Без четверти два, после долгой разминки и топтания на месте, он слетел с дерева – хлестая крыльями, нетерпеливо вытягивая шею вперед.
Он нашел над фермой теплый воздух и набрал высоту. Двадцать минут я смотрел, как он охотится над узкими лесистыми долинами и над холмом. Он двигался по сложному шаблону пересекающихся колец, похожих на ячейки сетки-рабицы, и тянул эту проволоку то влево, то вправо. Первую треть каждого круга крылья ударяли резко и глубоко, в четком прыгучем ритме. Потом они изящно распрямлялись в строгую черту; едва помахивая ими, он парил. К концу круга сапсан заводил крылья за спину, наизготовку. На прямых крыльях он летел быстрее, чем на машущих. Каждый круг был чудесно плавным.
На восьмистах футах восхождение прекратилось. Сапсан тщательно осматривал долину, двигаясь все так же плавно. Взлетали галки и голуби, но серьезной паники не было. В саду за моей спиной черные дрозды трещали уже целых полчаса. Южнее леса, там, где склон был укрыт от ветра и хорошо освещался даже низким солнцем, сокол вдруг снова набрал высоту, удлинил свои реяния и закружил шире. Он двигался на юг на тысяче футов, медленно скользя по ветру. Над парком он нашел еще один поток теплого воздуха и кружил на нем, покуда не стал совсем далеким и маленьким. Над пастбищным участком он подался вниз и стал медленно падать к горизонту. Потом снова взмыл по сверкающей резьбе; ритм и легкость его полета завораживали; его длинные крылья были неутомимы. Он трепетал, извивался, мерцал над остроконечным холмом, а когда он уже опускался за холм, расстояние в один миг затушило его. Он оставил в барочном синем небе затухающую вязь своей мощи и точности, своего упругого жилистого полета.
22 декабря
Самый короткий день: мутный, холодный, с проблесками света незадолго до сумерек. У ручья лежала добыча: большой кроншнеп, чибис, вяхирь, галка и две озерные чайки. В час дня сокол раз за разом пикировал на увертливую чайку. Рваным зигзагом он опустился за северный склон холма, и больше я его не увидел.
После захода солнца я еще долго прождал на склоне, размышляя о сапсанах. Теперь в Англии их зимует совсем немного, а гнездится и того меньше. Десять, даже пять лет назад все было совсем иначе. Сапсанов видели почти каждую зиму: на болотах в северном Кенте, от Клиффа до Шеппи; в долине Медуэя; над искусственными озерами в долине Колна, на бесплодной равнине Миддлсекса; вдоль Темзы от Лондона до Оксфорда; над меловыми холмами Беркшира и Уилтшира; возле утесов Чилтерна; на высоких Котсуолдских холмах и в глубоких долинах котсуолдских мелких рек; по широким пологим долинам Трента, Нена и Уза; на низинных болотах, в сухом Брекленде и у берегов Уоша; вдоль восточного побережья, от Темзы до Хамбера. Это были традиционные зимовья, которые сапсаньи династии помнили и посещали; а теперь они покинуты, потому что нет потомков, древние гнезда пустеют, сапсаний род прерывается.
В восьмидесяти милях отсюда строго на запад местность резко поднимается, и после Оксфорда этот подъем возобновляется. Нити горизонтов разматываются холмами, земля встает известняковыми грядами и нависает зеленой волной над долиной Северна. Своеобразие Котсуолда – в воздухе и камне; в чем-то очень холодном и чистом. Я помню, как на тех холмах зимовали сапсаны. Они сидели на горбатых известняковых грядах. Даже в поздних сумерках известняк светился; когда уже все поля погружались во тьму, он мерцал, как если бы внутри медового камня медленно угасала свеча зари. Сапсаны геральдическими знаками сидели на верхушках буков и видели, как опаленные буками горизонты окружают зимнее небо, то самое безмерное небо Котсуолда, в котором стаи ржанок подобны обломкам вздымающихся складок земли. Котсуолд – это место своеобразное, отрешенное, далекое. Там свой особенный свет, и холод, и небо, и самодержавие облаков. На такие вещи не набросить сетку слов. Помню, как в такой же морозный день я речной долиной преследовал сапсана. Холмы замерзли; ледяной ветер ощупывал мое лицо. Но когда я на велосипеде съехал в долину, то опустился в такой холод, который не мог себе представить. Лицо будто покрылось наледью. В воздухе пахло железом, твердым и суровым. Это походило на погружение в ледяные зеленые толщи моря. С нежностью и ностальгией вспоминаю те зимние дни, те морозные поля и сверкающих над ними воинственных соколов. Жаль, что к тем дням нет возврата.
Южные меловые утесы; небо, словно синий дым, клубится вокруг солнца; с северо-востока дует холодный крепкий ветер. Но с подветренной стороны утесов воздух жаркий и душный, как нагретая солнцем парусина. Ветер налетал с суши и ревел над морем, кромсал волны в пенные клочья. Море было холодной зеленой стеной, переливающейся изумрудом и малахитом, с темными глазурными прожилками кобальта, а вдали море растворялось в дымке из аметиста и пурпура. Все было зеленой пеной, и царственными красками, и белыми волнами, шипящими и набегающими на каменистый берег.
Я карабкался по меловым валунам и скользким камням, брел по песку – твердому, первозданному, прохладному, отформованному волнами. На утесах шумели галки и серебристые чайки. Чистая металлическая песня берегового конька лилась по склону утеса. Вода отступала. День становился жарче и удушливее; ветер гудел и с высоты двухсот футов лупил море. От белых утесов отражались тепло и свет; камни слепили и обжигали. Мои глаза болели от того, что раз за разом утыкались в раздражающую белизну мела. К трем часам я потерял надежду увидеть сокола. Но потом с последнего
