Сапсан - Джон Алек Бейкер

10 декабря

Унылый свет, жестокий ветер, сгущающиеся тучи, мокрый снег. Бекасы сгрудились на подтопленном лугу к северу от реки, как маленькие коричневые монахи, удящие рыбу[39]. Они склонялись на своих зеленых полусогнутых ножках, и я мог разглядеть их головы, полосатые, как колорадский жук, и их карие глазки. Они не кормились, а просто склоняли длинные клювы над мутной водой, как бы смакуя ее букет. Пятьдесят птиц поднялись, когда я подошел ближе. У бекасов нет колебаний, нет длительного осмысления; есть только внезапный судорожный прыжок из грязи, стоит только их нервам забить тревогу. Взлетая, они издавали жуткий гнусавый шум, будто в небо взлетела не стайка, а птичий чих. Бекасы держались близко друг к другу и не маневрировали, они удирали быстро и на большой высоте, словно скворцы. Это означало, что рядом сокол.

После долгих поисков я нашел сапсана сидящим в поле на столбе. Он выглядел сонным и апатичным. Он насторожился только к полудню, когда свет уже померк и сумерки окутали дальние деревья. Он покружил над лугом, на котором отдыхали бекасы. Ни один бекас не поднялся, покуда сокол не спикировал. Тогда все они разом, как хлопушка, взорвались и затрещали в воздухе. Сокол погнался за последним взлетевшим бекасом. Вдвоем они метнулись в небо, нырнули в поля, пронеслись сквозь ивняк. Сокол повторял каждый поворот, каждый изгиб; он не отставал от бекаса, но и не обгонял его. Вдруг он прекратил погоню и бросился на сотни рябинников, которые толклись над рекой. Он все еще летел по-бекасьи, дергаясь и скача, как расправленная пружина. Он разогнал их всех, но толком ни разу не напал.

Десять минут сокол отдыхал на столбе, а потом ровно полетел против ветра, низом пересек темные туманные поля. Он был едва заметен, голова и хвост были совсем невидимы. Он походил на ската манту, плывущего над морским дном. Чайки летели на юг, к месту ночлега. Они проносились быстрыми стаями по тридцать-сорок птиц, стараясь не пролетать надо мной. Едва завидев меня, они бросались врассыпную, направо и налево, как вяхири. Никогда раньше не видел, чтобы чайки так себя вели. Из-за частых нападений сапсана по утрам и вечерам они одичали и в любом движении снизу подозревали опасность.

Я последовал за сапсаном на восток. У меня над головой, улетая к реке на ночлег, с треском и свистом проносились рябинники. Я спугнул с небольшого ручья черныша. Он взвился в сумерки, закричал, закрутился, раскачался, как подвыпивший бекас. Его криком было дикое свистящее «ту-лу-вит», неописуемо торжественное и безутешное. Когда черныш взлетел, сапсан спикировал, но промахнулся на целый ярд. Сапсан, может быть, и сам следовал за мной в расчете, что я подниму для него добычу. Все его сегодняшние пике были медлительными и неточными. Вероятно, он не был голоден, но по привычке продолжал ритуал охоты и убийства.

После заката небо прояснилось. В вышине раздавался звук, похожий на чирканье спичек. Множество грачей и галок неспешно летели на запад, шумно переговариваясь; далекие в холодных синих сумерках; маленькие, как первые звезды.

12 декабря

Высокие облака заволокли небо, утро побелело, солнце скрылось. С севера поднялся холодный ветер. Свет горизонта был ясным и живым.

На обочине дороги между двумя фермами лежали останки серебристой чайки: половина – в траве, половина – на пыльном щебне. Сапсан убил чайку ночью или в утренних сумерках, когда на дороге еще не началось движение, но счел ее слишком тяжелой, чтобы уносить в безопасное место. Проезжающие машины расплющили ее в лепешку. Искромсанная плоть была еще влажной от крови, а окровавленная шея не увенчивалась головой. Эти проселочные дороги, отсыпанные щебнем, в глазах соколов наверняка подобны галечным пляжам; а укатанные асфальтовые трассы блестят, как пласты гранита на вересковых пустошах. Для соколов все чудовищные человеческие артефакты – вещи естественные и непорочные. Предмет неподвижен – значит, он мертв. Предмет движется, потом останавливается и более уже не движется – значит, он умирает. Для сокола движение подобно цвету; оно полыхает в его глазу багровым пламенем.

Я нашел ту чайку в десять часов, а сапсана – четверть часа спустя. Как я и ожидал, после такого сытного завтрака он улетел недалеко. Он сидел на дереве возле бродовой тропы, понурый и насквозь мокрый, с запачканными растрепанными перьями. Его хвост болтался, как мокрый зонтик. Тот пруд – маленький и неглубокий и содержит обыкновенный человеческий мусор; колеса от детских колясок, трехколесные велосипеды, битое стекло, гнилая капуста и канистры из-под моющих средств; все это покрыто соусом сточных вод. Вода стоячая и маслянистая, но сокол, может быть, и купался в ней. Обычно он предпочитает чистую проточную воду определенной глубины – и готов пролететь ради нее большое расстояние, – но порой будто намеренно выбирает сточные воды.

На юге три трактора распахивали большое поле. Один из них ездил взад-вперед в нескольких ярдах от сокола и нисколько его не беспокоил. Соколы часто выбирают поля, где работают тракторы, потому что там все время происходит птичье движение. Всегда есть за кем понаблюдать или, если сокол проголодается, кого убить. Соколы уяснили, что пугающая фигура человека безобидна, пока трактор едет. Они не боятся самоходных машин, потому что поведение машины предсказуемо, в отличие от поведения человека. Но как только трактор встает, сокол настораживается. А если водитель выходит, сокол перебирается подальше. На поле возле пруда так и случилось – через полчаса после того, как я туда пришел. Сокол медленно полетел на юго-восток, размахивая крыльями, как тяжелыми громоздкими веслами, и сел отдохнуть на верхушку придорожного вяза. Он не видел моего приближения, пока я не оказался почти под самым деревом. Тогда он разинул клюв, и вздрогнул, и полетел обратно к пруду. Он, как и раньше, двигался медленно и опасливо, как бы боясь что-то расплескать, и парил на поникших крыльях, сложенных вялыми плебейскими дугами. В конце каждого глубокого гребка кончики крыльев чуть касались воздуха, и этот тяжелый полет вымокшего сокола походил на вороний.

Я нашел его съежившимся на дубе, который нависал над тропой между прудом и бродом. Когда я проходил под деревом, он не шелохнулся. Его глаза были прикрыты, ветер трепал сохнущие перья; он сидел прямо и задеревенело, казался истрепанным и оцепенелым, как если бы давно умер и был уже поеден молью. Я хлопнул в ладоши, и он вздрогнул, улетел к перелеску возле брода. Оттуда его тоже прогнали, он прилетел обратно на дуб. Это переселение повторилось трижды. Тогда я оставил его в покое и стал наблюдать с опушки. Он еще поспал, проснулся в час дня, почистил перья и осмотрелся. Оперение подсыхало и светлело. Хвост расчертили палево-коричневые полоски; охристые спина, мантия и лопатки были усыпаны крапинами и окаймлены жженой сиеной. Полоски были плотными и узкими, все оперение лучилось красным золотом. Макушка была бледно-золотистой, с редким коричневым крапом. Кончики сложенных крыльев заходили чуть дальше кончика хвоста; крылья были исключительно длинными даже для самца сапсана.

Он оставил дерево в половине второго, но вороны тут же пригнали его обратно. Он громко кричал на лету: резкий, надсадный вопль. Усевшись, он снова закричал: более глубокий, более вызывающий клич. В два часа дня он забеспокоился, задвигал головой вверх и вниз, начал переминаться с лапы на лапу. Ему потребовалось несколько минут на подготовку, но наконец он взлетел и был быстр и решителен. Он развернулся на восходящей дуге и, споро ударяя крыльями, взмыл над Северным лесом; раньше-то он просто поглаживал воздух. Галки, которые весь день беззаботно играли и кормились на пастбищах у ручья, теперь в панике взлетали, кружили в вышине и бросались врассыпную.

Дождь лил уже целый час, но я оставался у рощи и выжидал. В три часа сапсан вернулся, по-дикарски понесся против холодного северного ветра, раскидывая в стороны чаек и чибисов. Один чибис отстал от стаи, и худощавый коричневый сапсан сел ему на хвост, прижавшись к земле, как бегущий заяц. Они кружили, словно связанные невидимой нитью, то сближаясь, то