Сапсан - Джон Алек Бейкер
Взгляд сапсана на землю подобен взгляду яхтсмена на берег, когда он идет под парусом по длинному речному устью. Позади растворяется кильватерный след, по обе стороны яхты плывет рассеченный горизонт. Подобно мореплавателю, сапсан живет в ускользающем мире, без всякой привязанности, в мире парений и кренов, утопающих плоскостей земли и воды. Мы, стоящие на якоре и привязанные к земле, не способны вообразить свободу такого взора. Сапсан видит и запоминает узоры, о существовании которых мы не знаем: аккуратные квадраты садов и лесов, бесконечно разнообразные четырехугольники полей. Благодаря последовательностям запомненных симметрий он прокладывает себе путь. Но что он понимает? Действительно ли он «знает», что когда предмет увеличивается, он становится ближе? Или он верит только видимым размерам, так что далекий человек слишком мал, чтобы напугать его, а стоящий близко – огромен и потому устрашающ? Он, может быть, живет в мире нескончаемых пульсаций, в мире предметов, непрерывно сокращающихся или растущих в размере. Он нацеливается на далекую птицу, на трепещущие белые крылья, и когда она расплывается под ним белым пятном, он, может быть, чувствует, что обязан нанести удар. Вся его природа была сотворена ради связки прицельного глаза с разящим когтем.
Охотничья жизнь
1 октября
В светлом небе поднимается осень. Поникла пшеница. Сияют сжатые поля.
Сапсан реет над садом, кисло пахнущим падалицей и занятым снегирями и синицами, он стремится к своей речной присаде на ольхе. Тени играют на худом беспокойном лице сокола, отраженном в речной воде, в холодных глазах наблюдающей цапли. Мерцает солнце. Цапля ослепляет речное бельмо копьем своего клюва. Сокол резво поднимается к рваным облакам.
Он изворачивается, выходит из тумана, добирается до слабого солнечного тепла, его крылья нащупывают опору в небесной пропасти. Он – худой, длинный и гибкокрылый самец-первогодок. Оперение цвета желтого охристого песка и красно-коричневого гравия. Большие карие глаза спаниеля влажно блестят на солнце, как срезы сырой печени. Их окружает более темная матово-коричневая маска. Он мчится на запад вдоль блестящей излучины реки. По взлетающим стаям ржанок я с трудом нахожу его след.
Деревенские и городские ласточки и воронки вопят, летают низко; сойки и сороки бормочут, спрятавшись в живой изгороди; черные дрозды трещат и ругаются. Там, где долина расширяется, ровные поля кишат тракторами. Чайки и чибисы следуют за плугом. Солнце светит с ясного неба, испещренного высокими перистыми облаками. Ветер дует на север. По крику красных куропаток и трескучему взлету вяхирей я узнаю, что сокол парит вдоль лесистого хребта и дрейфует на юг. Он забрался слишком высоко, его не видно. Я остаюсь у реки и надеюсь, что он вернется по ветру. Ворóны переругиваются и скачут по вязам. Галки гогочут с холма, потом спиралями улетают прочь и в синей глубине неба становятся далекими, маленькими, тихими. Ми́лей восточнее сокол спускается к реке; он исчезает среди тех же деревьев, которые покинул два часа назад.
Молодых сапсанов завораживает, как вдоль коричневых борозд взлетают и опускаются белые чаячьи облака. Пока в долине идет осенняя пахота, сапсаны будут следовать за белознаменными тракторами от одного поля к другому. Они редко нападают. Им просто нравится наблюдать.
Этим и занимался сапсан, когда я снова нашел его на ольхе. Он не покидал присаду до часа дня, когда тракторист ушел домой обедать, а чайки устроились спать по бороздам. В дубах у реки скрипели сойки. Они искали желуди, чтобы затем прикапывать их в лесу. Сапсан услышал их, поглядел на белое мелькание крыльев в листве. Он взмыл по ветру и начал парить. Изворачиваясь, качаясь, рея, он кружил к горящим облакам и просекам прохладного неба. Я опустил бинокль, чтобы ноющие руки отдохнули. Сокол будто оказался на свободе, забрался еще выше и исчез. Я осматривал белые хребты перистых облаков, искал темный сапсаний полумесяц, но так и не нашел его. До земли тихо, будто шепотом, донесся его грубый ликующий крик.
Сойки затихли. Одна из них, держа в широко раскрытом клюве желудь, тяжело взлетела. Она покинула свое древесное укрытие, высоко поднялась над лугами, полетела к роще на склоне холма – та была от нее в каких-то четырехстах ярдах. Я видел, что большой желудь торчит из ее разинутого клюва, как лимон из кабаньей пасти. С неба раздалось урчание, как если бы вдалеке заблеял бекас. Что-то мелькнуло и прошипело навстречу сойке, и она будто оступилась, запнулась в воздухе. Из клюва пробкой полетел желудь. Сойка замолотила лапками, как в припадке. Вся перекошенная, она падала. Земля прикончила ее. Сапсан налетел и унес убитую птицу на дуб. Там он ощипывал и ел ее, быстро заглатывая мясо, пока от нее не остались только крылья, грудина и хвост.
Прожорливая, скопидомная сойка; ей следовало перелетать между лесополосами, с дерева на дерево, и соблюдать скрытность. Напрасно она обнажила перед бдительным небом белые пестрины на своих крыльях и надхвостье. Медлительная и мелькающая над зелеными заливными лугами, она была слишком явной мишенью.
Сокол перелетел на сухое дерево и ненадолго уснул. В сумерках он улетел на восток, к месту ночлега.
Куда бы он ни отправился этой зимой, я последую за ним. Я разделю с ним страх, восторг и скуку охотничьей жизни. Я буду следовать за ним, покуда мой хищный человечий облик не перестанет ужасать и затемнять цветной калейдоскоп, окрашивающий глубокие фовеальные ямки его лучистого глаза. Моя языческая голова окунется в холодную землю и тем очистится.
3 октября
На туманной суше – застой. На побережье – жаркое солнце и прохладный бриз, ровное и блестящее Северное море. Поля жаворонков, поющих, снующих, мелькающих на солнце. Солончаки звенят от крика травников. Во время полной воды – стрельба. Мерцающие колонны куликов поднимаются с илистых отмелей, трясутся над солончаками. Дымка над белоснежными пляжами. Кулики мелькают у моря, как брызги, кропящие пыльные поля.
Большинство мелких куликов расположилось на ракушечном берегу: тулес, исландский песочник, камнешарка, галстучник, песчанка. Они озираются, спят, чистят перья, наблюдают, отбрасывая резкие тени на ослепительную белизну берега. Чернозобики уселись на верхушках болотных растений, у самой границы прилива. Невозмутимые, терпеливые, они неловко покачиваются, сидя лицами к ветру. Для них нашлось бы место на берегу, но им не хочется улетать.
С юга прилетели пятьсот куликов-сорок; пестрое великолепие, свист из розовых, похожих на леденцы клювов. По белому пляжу носились черные ножки песчанок. Отдельно стоял краснозобик, стройный, как жеребенок; за его спиной плескалось море; на чалом лице закрылись черные глазки. Вода отступала. Кулики плавали в мареве, похожие на водные отражения, пришвартованные к своим черным неподвижным теням.
Над морем закричали чайки. Жаворонки один за другим перестали петь. Кулики съежились, чтобы спрятаться в собственной тени. Самка сапсана, как соболь на белом небесном щите, заходила на кругах со стороны моря. Она замедлилась и начала бесцельно реять, как если бы над землей воздух был густым и тяжелым. Она обрушилась на землю. Побережье вспыхнуло и заревело от шквала белых крыльев. Кружащиеся птицы разрывали небо в клочья. Самка сапсана взмывала и падала, как черный садовый секач[24] среди белых щепок. Она хлестала по воздуху, но не могла нанести удар. Утомившись, она полетела в сторону от моря. Кулики опустились на землю. Грачи с карканьем полетели кормиться на илистых равнинах.
5 октября
Пустельга зависала возле ручья, отделяющего плоскую речную долину от лесистого холма. Потом она медленно спустилась по паутинке, сплетенной ее крыльями, и села на стерню.
Восточнее ручья уходит к горизонту зеленый сад. Сапсан покружил в вышине над садом и тоже стал зависать. Он продвигался против ветра, зависая каждые пятьдесят ярдов, иногда оставаясь неподвижным минуту и дольше. Западный ветер
