Океан. Выпуск 9 - Александр Сергеевич Пушкин

— Что вы, товарищ капитан второго ранга, — сказал Женька, смущенно опустив глаза. — Я не умею.

— Не скромничайте, Якобсон. Я слышал о ваших представлениях. Они пользуются большим успехом.

Женька молчал, раздумывая.

— А потом вы дадите мне месяц без берега? — осторожно спросил он.

— На вашем увольнении на берег это не отразится, — сказал Сахнин. — Обещаю.

— Давай, давай, не бойся, — подбодрил Захаров.

Тогда Женька решился. Он сделал шаг назад, ссутулился, вытащил носовой платок, громко высморкался и воспроизвел несколько любимых фраз Сахнина.

Дисциплинированный Захаров не проронил ни звука. Только свекольного цвета лицо да побелевшие, стиснутые губы говорили, каких усилий стоило ему сдержать смех. Федор Федорович был невозмутим. Он только спросил:

— Неужели у меня такой противный голос, старшина?

— Так точно, — подтвердил Захаров. — Сходство стопроцентное.

— Хорошо, Якобсон. Можете идти.

Начальник курса выполнил свое слово. На увольнении Якобсона спектакль не отразился. Больше того, когда однажды за опоздание в строй командир взвода вычеркнул его из списка увольняемых, курсант набрался нахальства и постучался в кабинет Сахнина.

— Вы обещали, что не отразится, а меня из списка вычеркивают, — пожаловался он с порога.

— Я здесь ни при чем, Якобсон. — Но секунду подумав, пообещал: — Готовьтесь в увольнение. Я скажу.

Было, по нашему мнению, у начальника курса неприятное качество — болезненное честолюбие. Он полагал, что по всем показателям, в том числе и на спортивных соревнованиях, наш курс должен занимать исключительно призовые места.

В училище часто проводились спартакиады, соревнования между курсами, шахматные турниры, первенство вмузов. Занятые бесконечными хозяйственными работами и учебой, мы здорово уставали, не могли регулярно тренироваться и нередко уступали победы младшим курсам. Сахнина любой проигрыш так огорчал, что даже нам становилось его жаль.

— После вашего вчерашнего поражения, — говорил он игрокам волейбольной команды курса, — я до сих пор не могу успокоиться. Выиграли легко первый сет, хорошо начали второй и неожиданно скисли. Думали ли вы о чести курса? Не знаю, как я смогу после этого смотреть в глаза начальнику училища.

Сахнин умолкал. Волейболисты виновато молчали. Только Левка едва слышно бубнил:

— Не можешь, так не смотри.

Утром у него была стычка с начальником курса. Видимо, Сахнин страдал бессонницей, потому что страсть как любил вставать на рассвете и проверять утренний подъем и физзарядку. Для Левки же не было страшнее испытания, чем вскочить сразу после подъема и бежать раздетым на улицу. Минута-две ему требовались на раскачку. Командир взвода иной раз делал выпускнику эту маленькую поблажку, тем более что Левка тайно помогал ему сочинять амурные стихотворные послания.

— Почему курсант до сих пор в койке? — услышал Левка над собой знакомый, как скрип несмазанной двери, голос. Левка мгновенно вскочил и вытянулся на прикроватном коврике — брошенном на цементный пол куске старого одеяла. Пуговицы на кальсонах оторвались, и чтобы подштанники окончательно не упали, он придерживал их рукой.

— Не ожидал от вас, Семеновский, — сказал Сахнин.

— Во время работы над «Анти-Дюрингом» Энгельс писал, что наиболее ценные мысли приходят к нему в постели, — оправдывался Левка. — Не тогда, товарищ капитан второго ранга, когда он сонный делал физзарядку или разгружал бревна из вагонов, а когда лежал на койке. Так что я лишь его скромный последователь.

Сахнин усмехнулся.

— Объявляю скромному последователю Энгельса наряд вне очереди. На корабле по тревоге придется быстрее вскакивать.

* * *

— Вставай, Мачта, — ласково теребил Гришу Максимова дневальный Женька Якобсон. — Завхоз вызывает. Второй раз звонит.

Ночью первый взвод разгружал вагоны с углем на товарной станции, вернулся только утром и сразу после завтрака ушел на занятия. Сейчас по разрешению начальника курса взвод отдыхал. Поэтому слова дневального почти не доходили до Гришиного сознания. Только после того, как тот принял решительные меры — сдернул одеяло и стал щекотать пятки, — Максимов окончательно проснулся и сел.

— Что ему от меня нужно? — спросил он у Женьки.

— А я откуда знаю? — пожал плечами дневальный. — Но советую поторопиться. Не то опять схлопочешь фитиля.

Как многие рослые люди, Мачта был безобиден и добр. Даже «недомерки» из четвертого взвода второй роты, так называемые «карандаши», позволяли себе с ним всякие шалости — толкали в спину, набрасывали ночью в слабо освещенном коридоре одеяло на голову, когда он, сонный, плелся в гальюн.

— Ну чего тебе надо, карандаш ты этакий, — грозно басил Гриша. — Смотри, рассержусь — плохо будет.

Но никто не боялся его угроз.

Никаких достоинств, кроме высокого роста и добродушного нрава, за Гришей не числилось. Ни в спорте, ни в самодеятельности, ни в танцах. Учился он средне.

— Бездарен я и нерешителен, — жаловался он в курилке Левке Семеновскому. — Пока рискну пригласить какую-нибудь девицу, ее уже перехватили.

В чем, в чем, а в отсутствии самокритичности отказать Грише было нельзя.

— Нерешительность в мелочах не означает нерешительности в главном, — успокаивал его Левка.

— А в главном я еще больше нерешителен, — настаивал он.

До четвертого курса у него не было даже знакомой девушки. В дни увольнений, когда Левка спешил в библиотеку, Гриша отправлялся в театр или на вечера танцев: в Мраморный зал или в Дом учителя. Но и на танцах почти все время стоял в одиночестве, подпирая плечом стену, придав лицу выражение безразличия и скуки. Ему казалось, что он неуклюж, что девушки смотрят на него с насмешкой. Временами ему даже слышался их отдаленный невнятный шепот: «Вот вымахал, дылда». Или: «Взгляни на эту пожарную каланчу».

Тогда он вздыхал и шел на лестницу покурить.

Два месяца назад Гриша познакомился с Лерой. Воскресным зимним днем он ждал на остановке трамвай. В кармане шинели вместе с увольнительной лежал билет на дневной спектакль «Фадетта» Малого оперного театра. Гриша любил балет, кроме того, партию Фадетты сегодня должна была танцевать Кириллова.

Трамвая, видимо, давно не было, потому что на остановке стояла большая толпа. Наконец подошел вагон, и все бросились на штурм. И вдруг Гриша заметил ее. Невысокая, худенькая, в огромном берете, лихо сдвинутом на одно ухо, и в валенках девушка с трудом подняла большую матерчатую сумку и сделала несколько шагов к подножке трамвая. Но тотчас же толпа оттеснила ее в сторону. Девушка снова опустила сумку. Было ясно, что в вагон ей не попасть. Именно в этот критический момент появился он, неизвестный, но благородный рыцарь, одетый в простую курсантскую форму с четырьмя уголками на рукаве черной флотской шинели. Ни слова не говоря, он легко поднял тяжелую сумку, бросил короткое: «Держитесь в кильватерной струе» — и мужественно бросился на штурм.

Спустя несколько минут они стояли в прицепном вагоне, тесно