Океан. Выпуск 9 - Александр Сергеевич Пушкин

На эти работы уехало почти полсотни человек.

Каждый из нас имел по нескольку строительных специальностей и был бы встречен с оркестром и флагами в отделе кадров любой стройки. В училище за нашим курсом прочно закрепилась неофициальная кличка «батрацкий», и Сахнин этим очень гордился.

— Товарищи курсанты, — говорил он, медленно прохаживаясь вдоль выстроившихся шеренг на вечерней поверке. — Вы слышали, конечно, как окрестили в училище наш курс? Батрацкий, — раздельно и четко повторил он. — Лично мне очень приятно такое название. Оно означает, что орлы — выпускники четвертого курса — не только успевают учиться, но и помогать своему училищу, нашему дорогому, многострадальному… — Тут Сахнин внезапно умолк, высморкался, и ребятам показалось, что, когда он заговорил о городе, его голос задрожал от волнения: — …и геройскому Ленинграду. Эти чувства должны переполнять ваши молодые сердца гордостью…

Но курс молчал. Сонные после утомительной ночной работы, мы не чувствовали гордости. Наши молодые сердца стучали равнодушно и ровно, как будильник. Мы только отчаянно желали, чтобы Завхоз поскорее закончил свое лирическое отступление и мы, наконец, могли спокойно лечь спать.

— Интересно, что он скажет, когда мы завалимся на госэкзаменах? Лично я наверняка завалюсь, — шептал самый высокий курсант Гриша Максимов по кличке «Мачта». Рост Гриши 195 сантиметров, но, по заверению его друга Левки Семеновского, Гриша продолжал расти. Длинные ноги Гриши не помещались на койке, и он вытащил из спинки кровати металлические прутья и клал ноги на табурет. Ребята спотыкались о них в узких проходах и ворчали: «Опять свои кранбалки[1] выставил».

— Не ной, — успокаивал его Левка. — Строительная специальность у тебя есть. Пойдешь восстанавливать народное хозяйство.

И вот ведь, зануда, где бы курсанты ни работали, Сахнин почти всегда торчал вместе с ними.

В этот промозглый, осенний день мы разгружали баржу с бревнами. Одетый в старенький матросский бушлат и кирзовые сапоги Сахнин вместе со всеми таскал с баржи мокрые тяжелые бревна и укладывал их на высоком берегу. Незаметно там выросла целая пирамида. Уже дважды Сахнин замечал, что курсант Максимов, торопясь быстрее сбросить с плеч тяжелое бревно, сваливал его на самом обрыве.

— Поаккуратнее укладывайте, Максимов! — предупреждающе крикнул он.

— Есть, — откликнулся Гриша и вдруг увидел, как лежащее в основании пирамиды бревно медленно поползло к обрывистому краю. Если оно рухнет вниз, то увлечет за собой всю пирамиду.

Инстинктивно Гриша отскочил в безопасное место, услышал яростный крик Сахнина:

— Прочь! Все в сторону!

Он обернулся.

Упершись руками в лежавшее в основании бревно, командир курса в одиночку пытался остановить движение всей пирамиды. Вся фигура Сахнина выдавала предельное напряжение — втянутая в плечи голова, красное, налитое кровью лицо, напружиненное тело. И все равно шершавый комель бревна давил ему на грудь, медленно тесня к воде. Бледный Захаров, стоявший рядом с Гришей, бросился на помощь.

— Не подходить! — закричал Сахнин.

Еще мгновение, и бревна, падая с обрыва, обрушатся на человека. Гриша зажмурился от ужаса, закрыл лицо руками и тотчас же услышал грохот падающих бревен. Они застучали по деревянному причалу и одно за другим плюхнулись в воду.

Наступила тишина.

Гриша открыл глаза. Внизу на причале лежали разбитые бревнами тачки, а выше поднимался с мокрой земли целый и невредимый Сахнин. С ног до головы измазанный грязью, без фуражки, он с трудом выпрямился, неторопливо отряхнулся, посмотрел на Максимова и сказал негромким и будничным голосом:

— Верно украинцы говорят: «Вырос до неба, а дурень як треба». Да еще сачок. Объявляю две недели без берега.

— Есть две недели без берега, — с облегчением повторил Максимов. Он понимал, что Сахнин прав и что из-за него чуть не произошло серьезное несчастье.

Когда бревна снова лежали на месте, Гриша сказал Левке:

— А все-таки Завхоз могуче вкалывает. Я так не могу. Устаю быстро.

— Не вкалывает, а воспитывает личным примером, — поправил его Левка. — Улавливаешь разницу? А может быть, и выслуживается перед начальством на наших костях.

— Факт, выслуживается, — согласилось большинство ребят.

Самоотверженность начальника курса ничуть не смягчила по-юношески суровые, бескомпромиссные курсантские сердца. Три дня спустя, когда мы рыли траншею для прокладки труб, Левка закричал:

— Эврика! Я сделал великое открытие, ребята. У нас в училище впервые соединились воедино две философские категории — пространство и время. Вспомните, что сказал Завхоз перед началом работы: «Копайте от этого угла и до обеда».

Федор Федорович услышал Левкины слова и засмеялся.

Жил Сахнин в своем кабинете. За невысокой самодельной ширмой стояла железная койка, заправленная серым байковым одеялом, на столе — электрический чайник, утюг, горка книг, шахматы.

По вечерам Федор Федорович редко отлучался с курса. Читал, сидя за столом, пил крепкий, по-флотски заваренный чай. Иногда шел в кубрик играть в шахматы. Играл он, правда, неважно. На курсе было много хороших шахматистов, и они безжалостно обыгрывали его. Сахнин не обижался, только мрачнел. Брови на его узком, худом лице топорщились, на длинном носу появлялись капли пота.

— Сдаюсь, — говорил он. — Хотите еще партию?

В один из вечеров — это было как раз перед зимней сессией — Сахнин медленно шел по коридору. Когда он поравнялся с кубриком первой роты, услышал сквозь неплотно прикрытую дверь странно знакомый голос, а вслед за ним дружный смех. Слов разобрать было нельзя, но было очевидно, что копируют его. Тогда он подошел к двери ближе и узнал Якобсона. В первый момент Федор Федорович хотел войти в кубрик, но, постояв в задумчивости, вернулся в кабинет и вызвал Якобсона к себе.

— Если речь пойдет о спектаклях, то считайте, ребята, блистательная карьера мужественного моряка и талантливого лицедея Евгения Якобсона закончена навсегда, — балагурил, одеваясь, Женька, но в глазах его читалась тревога. — Я знаю завхозов — они злопамятны и болезненно обидчивы.

Но события в тот вечер развернулись неожиданным образом.

В кабинете у Сахнина сидел старшина курса Захаров, единственный человек, который общался с командиром курса в неофициальной обстановке и которого тот считал своим доверенным лицом. Почти два года перед поступлением в училище Захаров провоевал морским пехотинцем на Северном флоте, был награжден орденом Красной Звезды. Захаров был старше нас года на три. Он успел жениться, обзавестись ребенком, носил усы, учился на круглые пятерки. Мы немного побаивались его и уважали.

— Скопируйте меня, Якобсон, — приказал начальник курса, едва Женька по всем правилам доложил о своем прибытии. — Я хочу послушать, как это у вас получается.

Женька оторопел. Он был готов к чему угодно — к взысканию, к нудной нравоучительной беседе, даже к угрозе разобрать его