Вооружение Одиссея. Философское путешествие в мир эволюционной антропологии - Юрий Павлович Вяземский

Моему философствующему сознанию намного милее те эволюционисты, которые, осознавая неизбежность антропоцентризма для всякого человеческого знания, пытаются, однако, свой антропоцентризм ограничить, вернее, расширить, то есть, определяя его врожденные недостатки, подавляя вредные амбиции, направляют свое познание от узкого и неосознанного антропоцентризма к антропоцентризму более широкому и философскому. Анри Бергсон, например, в своей «Творческой эволюции» предлагает целый ряд, на мой взгляд, продуктивных методик: (1) человеческая мысль не вместила в себя все пласты развития жизни, она представляет собой лишь одно из нескольких ответвлений эволюционного движения, а посему на этом ответвлении ее и надо концентрировать, в первую очередь, на той ветви, которая непосредственно ведет к человеку и побегом (мутовкой, новообразованием) которой является человеческая мысль; (2) научного мышления (Бергсон предпочитает именовать его «интеллектом») явно недостаточно, чтобы «осмыслить эволюцию в собственном смысле этого слова, то есть непрерывность изменения, которое является чистой подвижностью»11, научные изыскания непременно надо дополнять философским осмыслением и живой философской интуицией.

Но самое эффективное средство против антропоцентризма – вот оно: «Все существа до сих пор создавали что-нибудь выше себя; а вы хотите быть отливом этой великой волны и скорее вернуться к состоянию зверя, чем превзойти человека?.. В человеке важно то, что он мост, а не цель: в человеке можно любить то, что он переход и гибель». Кажется, что эти слова принадлежат какому-то богослову, диалектически выстрадавшему всю тварность и беспомощность человеческой жизни! Но нет, «так говорил Заратустра»12. И если от одного имени Ницше у вас закупориваются уши на то, что и как он сказал, то вот вам еще один рецепт: «Я думаю, вряд ли у мыслящего существа бывает более великая минута, чем та, когда с глаз его спадает пелена и открывается, что он не затерянная в космическом безмолвии частица, а пункт сосредоточения и гоминизации универсального стремления жизни. Человек – не статический центр мира, как он долго полагал, а ось и вершина эволюции, что много прекраснее»13. Вот вам «чистый» ученый Лоренц: «Мы – самое высшее достижение Великих Конструкторов эволюции на Земле… мы их «последний крик», но, разумеется, не последнее слово»14.

Иными словами, да, мы – центр, но центр временный. Мы – мост и переход, центральные лишь до тех пор, пока Жизнь с нами и через нас переходит.

§ 105

Симфонический подход обязует меня не только вчитываться в философские партитуры, но чутко воспринимать метафизические темы, звучащие в науке, искусстве и религии.

Сколько раз я уже употребил эти слова – «метафизический», «метафизика», – но пока не объяснил, какое значение я им придаю. Существует множество пониманий метафизики15. И все они мне не подходят. Метафизика для меня, если угодно, – нечто, что уже перестало быть исключительно наукой, отдельно искусством и специфически религией, но еще не стало собственно философией. То есть, когда ученому становится тесно в прокрустовом ложе строгой науки и он, задумавшись над четвертым кантовским вопросом – что такое человек? – выходит за пределы научной формы познания и движется в сторону философии, оставаясь при этом ученым, вот тут и начинается, в моем понимании, метафизика, то, что «после физики», или химии, или биологии, или истории, или научной психологии. Скажем, Конрад Лоренц, рассуждающий о смертных грехах человечества, – метафизик, но не философ: он по-прежнему экстраверсивен, а не биоверсивен, он старается быть все же объективным, а не экзистенциальным, он ищет истину, а не идею, он преимущественно логичен, а не симфоничен, он мыслит понятиями, а не категориями, он дает нам параметр, а не парадигму, – он философствующий ученый, а не феноменологизирующий философ. Он научный метафизик.

Точно так же, хотя существует целая библиотека книг на темы «Философия Достоевского», «Философия Толстого», ни Толстой, ни Достоевский, как мне представляется, не могут считаться философами, и в строгом смысле философии у них не должно быть. Как только Лев Николаевич порывает со своей поистине вселенской метафорикой и начинает рассуждать на сугубо философском языке, сразу обнаруживается, насколько вторичен его философский напев, насколько он примитивен по сравнению с грандиозной художественной метафизикой Толстого; идеи философствующего графа убоги и кабинеты, но художественная правда Толстого – величественна и космична. Достоевский почти не допускает подобной гностической оплошности. Философствует не Федор Михайлович, а его герои: Раскольников, князь Мышкин, Иван Карамазов; все его даже самые «маленькие» герои так или иначе философствуют, а великий Достоевский синтезирует их голоса в сложнейшую художественную метафизику, ту самую полифонию, которую замечательно услышал и описал Михаил Бахтин. Никто не навязывает нам мирообъясняющей идеи, в душу нам втыкают, ввинчивают, вжигают кровоточащие парадоксы, но не только не предлагают утешительной схемы, а настойчиво разрушают в нашем сознании предшествующие и грядущие философские системы. По антропологическому впечатлению, производимому на нас, Достоевский, Толстой, Гете равновелики Гегелю, Шопенгауэру, Канту, но методы и средства воздействия на нас принципиально различны: Шопенгауэр дарит нам Мировую Волю, Достоевский – Великого Инквизитора; Гегель – Абсолютную Идею и Абсолютный Дух, Толстой – Войну и Мир. Чувствуете разницу?

Еще более мощное метафизическое воздействие на нас оказывает богословие. Но Боже упаси нас считать, например, Григория Нисского или Григория Паламу философами. Занятые прежде всего познанием Бога во имя спасения верующего, надеющегося и любящего человечества, они лишь попутно одаривают нас антропологическими парадигмами. И если научные метафизики диалектически восходят к философии, художественные метафизики своими человеческими парадоксами сообщают ей антиномический импульс, то метафизики от богословия нисходят к феакам откуда-то сверху, вручая им скрижали с Тайнами бытия, а те укладывают эти дары в основу своих онтологий, гносеологий и феноменологий.

§ 106

Симфонический настрой, как мне кажется, не только углубляет прочтение философских партитур, но значительно облегчает их исполнение, делает нас более независимыми и самобытными в нашем собственном философствовании.

Что тут имеется в виду? Я уже, помнится, цитировал Нелю Мотрошилову, которая по поводу «Феноменологии духа» заметила: «Читатель приглашается не только прочесть текст, но пережить, «осовременить» его для себя»16. «Многочисленность интерпретаций выявляет любопытную особенность этого произведения – неисчерпаемость, многогранность, актуальное значение и в изменившихся исторических условиях»17. Мне кажется, не только о «Феноменологии духа», не только о Гегеле это можно сказать.

Чуткие историки философии уловили этот философский симфонизм, вернее, его предрасположенность, его приглашение к различному и осовремененному исполнению. А первыми философскими музыкантами смело можно назвать Платона, Антисфена и Аристиппа, «на слух» и по памяти исполнивших Сократа.

Действительно, вчитываясь, а тем более