Жуазель - Морис Метерлинк
«Леонид и его триста спартанцев, говорит Метерлинк, — защищали свои очаги, своих жен, своих детей, все действительные блага, ими покинутые. Король же Альберт и его бельгийцы, наоборот, знали, что, преграждая дорогу нашествию варваров, они неизбежно приносили в жертву свои очаги, жен и детей. Не только не имея жизненного интереса бороться, они, отказываясь от борьбы, могли все выиграть и ничего не терять, ничего, кроме чести. На чашах весов, с одной стороны, находились грабеж, пожары, разрушения, убийства и бесконечные бедствия, которые вы видите, а с другой стороны — маленькое слово „честь“, представляющее также многое, но невидимое, и надо было быть чистым душою и великим, чтобы заметить это невидимое. История знала отдельных людей, глубже других понимавших, что значит слово „честь“, и жертвовавших ради этого слова своею жизнью и жизнью близких. Но чтобы целый народ — великие и малые, богатые и бедные, ученые и невежественные, — чтобы целый народ сознательно принес себя в жертву ради невидимого блага, — этого никогда нигде не было, и никто — утверждаю — не найдет подобного примера в летописях мира».
Из огня небывалых испытаний душа Бельгии вышла незапятнанно чистой и предстала миру такой, какой она всегда была в действительности, хотя скрывалась от внешнего взора под маской прозаической деловитости. И мир увидел душу Бельгии — самоотверженную, рыцарски-бесстрашную, пламенно-безупречную.
Это благородная, стыдливо-прекрасная душа бельгийского народа сказалась в гении Метерлинка.
Н. Минский
1914
Предисловие автора
I
Текст этих маленьких драм, которые мой издатель собирает теперь в трех томах, не был изменен. Это не потому, чтобы они казались мне совершенными. Конечно, нет; но художественное произведение нельзя улучшить последовательными поправками. Корни самого хорошего и самого худшего сплетаются в нем, и от попытки распутать их часто теряется то особое душевное волнение и та легкая и почти неожиданная прелесть, которые могли расцвести только в тени ошибки, еще не совершенной.
Легко было бы, например, уничтожить в «Принцессе Мален» много рискованных по наивности выражений, несколько лишних сцен и большую часть тех странных повторений реплик, которые делают действующих лиц похожими на полуглухих или пробуждающихся от тяжелого сна сомнамбул. Я мог бы таким способом уберечь их от насмешливых улыбок, но атмосфера и самая обстановка, в которой они живут, казались бы тогда измененными. К тому же медлительность, с которой они воспринимают то, что им говорят и отвечают, тесно связана с их психологией и с их несколько смутным миропониманием. Можно не соглашаться с этим миропониманием, но можно также вернуться к нему, пройдя длинный путь определенных взглядов. Если бы его воспринял поэт старше меня, не начинающий жизни, а уже искушенный опытом, он сумел бы претворить в мудрость и в прочную красоту те слишком смутные силы рока, которыми полна жизнь. Но как бы то ни было, эта идея лежит в основе всей драмы, и было бы невозможно осветить ярче идею, не отнимая у драмы ее единственного качества, известной гармонии, полной смутного ужаса.
II
Остальные драмы в том порядке, в каком они были изданы, а именно: «Непрошеная гостья» (1890), «Слепые» (1890), «Семь Принцесс» (1891), «Пелеас и Мелисанда» (1892), «Алладина и Паломид» (1893), «За стенами дома» (1893), и «Смерть Тентажиля» (1894) изображают характеры и чувства более определенные, подвластные таким же неведомым, но несколько яснее очерченным силам. Они полны верою в какую-то необъятную, невидимую и роковую власть, чьих намерений никто не знает, но которая по духу драмы кажется недоброжелательною, внимательною ко всем нашим поступкам, враждебною улыбке, жизни, миру, счастью. Невинные, но невольно враждебные друг другу судьбы сплетаются и расплетаются на общую погибель под опечаленными взглядами более мудрых, которые предвидят будущее и ничего не могут изменить в жестоких и непреклонных играх, создаваемых среди живых любовью и смертью. Любовь и смерть и другие таинственные силы творят что-то вроде лукаво-несправедливого суда, назначают наказания, — этот несправедливый суд никогда не награждает, — похожие на прихоти судьбы.
III
Нескончаемое, сумрачное, лицемерное, деятельное присутствие смерти заполняет все промежутки поэмы. Проблеме бытия отвечает только загадка его прекращения. Впрочем, это смерть безразличная и неумолимая, слепая, бредущая ощупью по воле случая, уносящая преимущественно самых молодых и наименее несчастных только потому, что они держатся менее спокойно, чем угнетенные судьбой, а всякое слишком резкое движение во мгле привлекает ее внимание. Вокруг нее теснятся только маленькие существа, хрупкие, дрожащие от холода, бездейственно-задумчивые. Произнесенные ими слова, пролитые слезы приобретают значение только от того, что они падают в пропасть, на краю которой разыгрывается драма, и звучат в ней так, что бездна кажется необъятной, ибо все в ней исчезающее рождает неясный и глухой звук.
IV
Такой взгляд на наше существование не безрассуден. Он составляет пока, несмотря на все усилия нашей воли, сущность человеческой правды. Долго еще, а может быть, и всегда, мы будем только случайными и мгновенными огнями, отданными в жертву без определенной цели всяким дуновениям равнодушной ночи, если только решительное открытие науки не осветит тайны природы, если только откровение, явившееся из другого мира, например с планеты более древней и более сведущей, чем наша, не обнаружит нам, наконец, начала и цели жизни. Изображая эту громадную и бесполезную нашу слабость, ближе всего подходишь к последней и основной правде нашего бытия, и если из существ, отданных таким образом во власть этого враждебного ничто, удается извлечь несколько жестов, нежных и изящных, несколько слов, мягких, исполненных хрупкой надежды, жалости и любви, то сделано все, что человек может сделать, когда он переносит существование к границам великой, неподвижной правды, которая убивает энергию и желание жить. Вот чего я добивался в этих маленьких драмах. Мне не подобает судить о том, насколько это мне иногда удавалось.
V
Но теперь мне кажется, что этого мало. Я думаю, что поэма не должна жертвовать своей красотой ради поучения. Но если она, не теряя ничего, что украшает ее внутренним или внешним образом, ведет нас к правде такой же допустимой, как та, которая ни к чему не ведет, но более бодрой, она будет иметь то преимущество, что
