Сказки печали и радости - Дарина Александровна Стрельченко
Шел снег, врачевал раны.
– Не думай о прошлом да не бойся ни меня, ни лесных татей.
Проснулась и, будто не было пустых лет, отправилась по лесным делам, побежала по знакомым любимым суборьям да еланям. А скрыпка вилась, вилась следом, будто лоза.
Мелькнула осень как один миг, сгорела рябиновой лучиной, солнце пролетело брусничными искрами в слюдяных стеклах.
– Много я передумал в темной горнице. Горько было на сердце от твоего одиночества, а от того, что привела ты Ивана, еще горше стало.
– Прости… – шептала Марья.
Опустилась лебяжьими перьями зима, лег снег. Ходили в снежки играть в дальний лес, синиц привечали, глядели на ладьи да кочи[51] у златоглавого града на вставшей реке…
– Думал я, сердце расколется, когда глядел, как берешь ты его за руку, как льнешь к небу, будто голубка…
– Как же ты глядел? Нет ведь в той горнице окон…
– Сердцем.
Седлали Чернигу, ездили далеко-далеко по весне, глядели, как уходят снега, как Ночь-река будит ото сна ручейки и речки. Пока ехали обратно, усталая Марья прижималась к Кощею; тот ее накрывал собольим плащом, целовал в косы. А вышла Чернига ко дворцу, и увидела Марья, как весь луг перед ним светится, горит да переливается огненными цветами: тут тебе и янтарь, тут тебе и яхонт, тут тебе и смарагды, малахиты да жемчуг…
«Тут тебе и яхонт».
Она ведь за яхонтом, за лозой пошла!
Марья вскрикнула, соскочила с Черниги.
– Иван!
Сколько прошло времени? Лето кончилось, осень, зима, весна уже на изломе… Что с ним?
– Что с Иваном?
Обернулась к Кощею, а тот достал скрыпку и заиграл. Ни слова не говорил, только водил смычком по хрустальным струнам и глядел в самую душу, завораживая печали, унимая тревогу.
Марья склонила голову, слушая.
В сердце есть слова шелко́вы —
Уложу их в изголовье.
Мягкой ласковой травою
Исцелю любое горе.
Тихо память уврачую,
Укачаю, зачарую,
Унесу тоску и жалость.
Только звездочка Стожаров
По ночному рукаву
Упадет росой в траву.
Тихо стало на душе Марьи и беспечально, и так и было до тех пор, пока не уехал Кощей в дальний лес, да не завела она пироги с репой. Румяные пироги вышли, пышные. Пекла уж когда-то такие, а когда, для кого – не помнила… Откусила кусок – сладко-то как, репа нежная, тесто пуховое… Зазвенели по двору подковы, и тотчас стукнули со всей силы в дверь. Марья выронила пирог. Зашлось сердце. Иван! Для Ивана пекла!
А он, тут как тут, вбежал в горницу:
– Марья! Сколько тебя искал! Кощей-хитрец спрятал тебя за семью морями, за десятью сказками, память закружил, времена запутал. Ну да нашел я тебя – садись на коня, едем скорей из дворца проклятого!
Марья огляделась. Пирог надкусанный на полу лежит. Яблоки в кадушке моченые. Цветные сукна под лавкой, огненные цветы под окном… А ветер уж качает ели, летит Кощей из дальнего леса.
– Торопиться надо, Марья, вот-вот явится! Колдун он темный – все мне про него рассказали. Околдовал тебя, разум помутил.
Ветер дунул, выбил стеклышки, разметал травы. Марья замерла испуганно.
– Вот и меня уж ты позабыла! – воскликнул он. – Забыла, как плясали у балагана… Как птиц из лозы плели… Как стучала ты в мои бубны…
Марья глянула в темные очи. Вскрикнула:
– Все помню!
– Пойдем скорее, – беря ее за руку, молвил Иван, глянул отчаянно, потянул во двор. – Явится, а после уж не сбежать… Год я тебя искал, Марья, не отдам больше Кощею! Он ведь зверем обращается, волком перекидывается, вцепится когтями да разорвет тебе сердце!
…И сама Марья не заметила, как остались позади версты, как в прежней избе оказалась, как отпаивал ее Иван от забвенья лесными травами, что носила Агнешка; как вышли они гулять на изломе изока на горячий луг, как калачом покатилось на закат солнце, потянулся Иван ее поцеловать в губы – и вздрогнула Марья подстреленной птицей, потому что целовал ее Иван, а чудилось, что целует Кощей ледяными сахарными устами. А солнце вспыхивало в бутонах червленым огнем, поднимался от земли мрак, и ровно как тогда, на поляне, что сама вырастила, целовались они с Кощеем, – так теперь целовалась с Иваном. И медовыми были его уста, да только чувствовала Марья одну горечь.
Поутру отправились в деревню, а злым языкам только дай волю – не утихли и за год. Такого о себе Марья наслушалась, что в петлю впору.
Ни слова Ивану не сказала, а когда уснул – вышла на крыльцо, глянула на месяц, вздохнула горько.
– Что ж кручинишься, Марья? – спросил месяц.
– Тяжко. Заплутала я, – ответила Марья.
Выглянул из подпола баечник[52], прошуршал, тряся бородой:
– Тяжко тебе? А Ивану-то, а, каково? С батюшкой, с матушкой рассорился, в чужую избу к девке пришел, живет с тобой, ведьмой лесной, на отшибе.
– Я не ведьма, – шепнула Марья.
– А народ говорит – ведьма! – запели ласково дрекаваки. – Иван-то горшки да бубны продавать ходит – не слышит, думаешь, о чем толкуют? Его жалеют, тебя проклинают! С Кощеем спуталась!
Каждую ночь выходила Марья на крыльцо. Всхлипывала:
– Разве я виновата? Разве я его из горницы выпустила? Разве сама к нему вернулась?
Опускала Марья голову, намокали косы от слез, тяжелели мысли. А когда уходил Иван в лес али в поле, бежала в дальнюю горницу с лучиной. Била кулаком по камням, не чувствуя боли:
– Отпусти, Кощей! Зачем держишь меня? Зачем мысли путаешь, сердце давишь?
Молчал камень.
* * *
Собирала поздние ягоды Марья, забрела глубоко в лес. Крикнула:
– Ива-ан!
– Ту-ут я, – услышала. – Ту-ут я, Ма-арья!
Улыбнулась, потянулась за рябиной, приметила шиповник. Потянулась за ним – а там и калина выглянула, боярышник, костяника… Разноцветье, разнотравье. Одна ягодка за другой, убегал день по крошке, перетек в вечер – вот уж и Семизвездье вспыхнуло над головой.
– Ива-ан! – крикнула Марья.
Шумел лес, не было ответа.
– Ива-ан!
– Ау! Ау-у! – захохотали ауки.
Кто-то дернул за косу, дрозд с криком сорвался с ветки, затрещал рябчик, и зарянка махнула крылом у самого лица. Марья отпрянула, запнулась о корень, и совсем рядом мелькнули огни, и хлынул дождь. Сизый вихрь подхватил Марью, понес из черного леса. Вынес к ясной полночи на широкий двор Кощеева дворца. Сам Кощей стоял у дверей, глядел устало да нежно.
– Здравствуй, Марьюшка. Заждался тебя.
Шагнул навстречу, прижал к себе мокрую Марью.
– Истосковался.
– Зачем ты так? – спросила
