Сказки печали и радости - Дарина Александровна Стрельченко

– Пустая цена, выходит, клятве твоей дивной?

– Встретила молодца – и пошла гулять?

– Сколько ж лет ждать! – отбивалась Марья, убегала на крыльцо, зябла в ночном мраке. – Да к тому же на Кощея как похож!

– Тем же хуже, – шипели из-под ветвей богинки. – Променяла… Позабыла Кощея… С ним быть обещалась, а парнем встречным обольстилась…

Марья закрывала лицо ладонями. Находил ее Иван поутру ледяной, заплаканной на крыльце. Ласково брал за руки, вел в избу, выспрашивал, а Марья отнекивалась только да всхлипывала. А когда уходил Иван на торг, крадучись пробиралась в дальнюю горницу со свечой. Гладила камень:

– Отпусти меня, Кощей… Знаю ведь, ты́ дремы темные насылаешь!

Молчал камень.

Все в избе плакало, свистело, напевало да охало о Кощее, хоть и не ходил никогда Кощей по здешним бревнам, ставцев[47] не трогал, не топил печь. Слушала Марья свист да оханье, опускала все ниже голову, все реже голос поднимала. Иван расспрашивал ласково, но и он терпенье терял. Плакала Марья долгими ночами. Однажды, когда снова явился во сне Кощей – такой, каким после леса помнился, высокий, с бархатным голосом, с печальным взглядом да шрамами на щеках, – не выдержала Марья, ушла из дому. Ивану сказала:

– Схожу к купцам за яхонтами да лозы наберу, птиц буду мастерить к празднику. Киселя тебе наварила, каши, пирогов напекла. Живи ладно, да в горницу дальнюю… не заглядывай.

Дрогнул голос. Вышла поскорей за порог да побежала пыльной тропинкой.

Как в тумане добралась до края деревни, услышала, как шумит торг, – и отвернулась, бросилась снова в лес. Не достало сил показаться на глаза людям. Хоть и все равно было Марье, что́ о ней говорят, – а не все равно, выходило. Побрела по чаще, не зная, куда идти. Возвращаться домой – душе больно. В деревне не ждет никто. Разве что в лесу заночевать, как, бывало, с Кощеем ночевали на лугу али в поле… Он показывал звезды, говорил:

– Вон, гляди, Семизвездье. Вон Звездожар сияет. А там – Волчья звезда… А это, гляди, Лось: тут нога, тут нога, а куда три звездочки – хвост.

Водил костяным пальцем, уча, как звезды сложить, чтоб найти дорогу из любой чащобы. А громовый камень ловил свет, блестел в перстне ярче, чем Кол-звезда[48]…

Забралась Марья под широкие лапы старой елки. Закуталась в платок, села в траву. Сухо да тихо, что еще надо… Вынула пирог с репой – из тех, что Ивану настряпала. Не успела кусок откусить, как услышала издали тонкую песню. Пирожок выпал, ослабли пальцы.

Песня близилась, а Марья сидела ни жива ни мертва под елкой. Наконец раздались шаги, захрустели под сапогами хвоя да шишки. Птицы примолкли, слушая. А песня лилась, заливалась, словно щепочкой плыла по небесной речке…

Марья выбралась из-под елки, выкатилась, слово ежик, стояла на четвереньках, в косах стебли, на рубахе листья, руки в земле. Стояла, боялась глаза поднять. Слушала, верила и не верила… Только у него такой шаг: легкий, хрустальный. Только у него сапоги такие: темные, бархатные…

Лилась песня, тонко играла скрыпка[49], словно сам лес светлел, расступался, и кружили над головой Стожары[50] и Семизвездье…

Только у него так скрыпка поет: горько, звездно.

У Марьи голос отнялся. Сглотнула и со страхом, с гневом и нежностью подняла голову.

– Что ж ты, Марья, молчишь? – тихо спросил Кощей. – Спой. Давно я песен твоих не слышал…

Хрипло начала Марья, сама не своя, сквозь горячую боль:

По́ лесу трава шелко́ва,

Не примни ее, подкова,

Да не тронь, рука чужая.

Только звездочка Стожаров

Золотая, непростая,

Искру тихую оставит:

По ночному рукаву

Упадет росой в траву.

Кощей опустил скрыпку, затихла песня. Протянул руку Марье.

– Как же ты, Марья, тут очутилась – в лесу заповедном? Сюда не всякая птица залетит, человек и подавно.

Марья заплакала и дала руку. Костяные пальцы Кощея сжали ладонь, перстень царапнул по коже. Медленный снег пошел, даром что лето, и поднялась кругом метель из маковых лепестков.

– Я домой шла, – выдохнула Марья. Кощей поднял ее с земли, снял плащ, набросил Марье на плечи. – А ты тут откуда взялся? И ты ли это?

Улыбнулся, обнял ее, повел в лес.

– Я.

Все кругом заметал снег, и дрожали маки, словно стены живые встали по сторонам. Расступались перед Кощеем и Марьей и смыкались, стоило им пройти.

– Как же ты… из горницы вышел?

– Иван ко мне явился, – весело ответил Кощей. Марья вздрогнула, дернулась под его рукой. – Велено ему было в горницу дальнюю не ходить, но только ты за порог, как он тотчас ко мне пришел. Попросил я его воды напиться, он мне и дал. Сама знаешь, Марья: коли враг воды поднесет, вода та силы придаст немеряно…

– Он не враг тебе! Что ты с ним сделал?

– Не тревожься: спит Иван до утра, а утром проснется, ничего не вспомнит.

– Как… не вспомнит?

Качались живые стены, сама собою играла скрыпка. Звезды горели в небе, и тропка стелилась под ноги – незнакомая, узкая, ласковым шерстяным клубком.

– Не тревожься, Марья, и меня не бойся. Много я передумал за десять лет… Не стать мне зверем от того, что люблю тебя. Любовь сильней зверя, сильней страха. Будем с тобою вместе. – Обнял ее, поцеловал в волосы. – Простишь меня?

Марья поежилась зябко, обернулась; показалось, крикнул вдали Иван, сверкнули волчьи глаза. Но Кощей только крепче обнял, махнул рукой, раздвигая ветви.

– Никому за нами не угнаться. Идем, Марья, домой.

* * *

Показалось, словно и не уходила она из дворца. Те же искры в мраморных плитах; те же сизые занавеси на окнах, та же костяная да каменная резьба, тот же сухой травяной дух. Только усталость накатила такая, что едва Марья добралась до горницы, как упала на постель, пахшую чистотелом и резедой, без памяти. Кощей прошел по плитам, встал у окна. Все никак не унимался снег, и Марья, засыпая, глядела, как серебрила луна ледяным светом Кощеев лоб, как метался позади него снежный рой, и поблескивали на струнах искры.

Вновь Кощей заиграл, и забыла Марья за нежной тоскливой песней одинокие десять лет, брошенного Ивана, Агнешку, злые языки, волчью стаю…

– Прости меня, Марья. Все изменится.

Все позабыла Марья.

– Все теперь по-другому будет, все будет ладно у