Сказки печали и радости - Дарина Александровна Стрельченко
* * *
Не больно матушка Иванова невесте безродной обрадовалась, не больно батюшка был доволен. Слышала Марья: отговаривают Ивана. Глядела на него да сама понимала: сомневается, жалеет уж, что в дом привел. И вправду, долго ль были знакомы? На ярмарке налетела, да после глаза утер, бус да леденцов купил, проводил до тропинки, что вела в гору.
Марья сама не своя ночь провела: то в окно выглянет, то на крыльцо выйдет. Не утерпела наконец: накинула платок да выбралась в лес.
Выкатились навстречу волчьи глаза, темные огоньки, закачались ночные травы, и сырой чащей дунуло, зверьем, хмелем. Вспомнила Марья, будто обожглась; вспомнила, как Кощея искать ходила в черный лес. И позвала тихо-тихо:
– Иван…
На голос выбрались волки, налетели дрекаваки, ауки[46] да пауки, Марья заслонилась руками, убежала в дом. Заперлась на семь замков, в самую дальнюю горницу схоронилась, прижалась щекой к стене, за которой сидел Кощей. Вжалась в камень ладонями, словно защиты ища. У кого? От кого?.. А наутро пришла Агнешка: глазками постреливает, ленту из косы на палец наматывает. Поглядывает хитро.
– Заждалась, чай, Ивана? Не я – так и не дождалась бы! Ни за что бы ему дорогу в твои хоромы не найти. Да уж доброй я уродилась, сказала ему, что ты сама нынче придешь вечерком к палатке, где самоцветами торгуют. Там и встретитесь.
У Марьи руки онемели, упали; распустились широкие рукава до пола, потекла по бревнам ежевика, что набрала было в лукошко, да уронила.
– И не говори даже, что не пойдешь! – притопнула лаптем Агнешка. Тут же улыбнулась мечтательно: – А не пойдешь, я сама справлюсь…
Из страха ли, что и вправду Агнешка сама к Ивану явится, коли Марья не придет, али подтолкнул ее кто, али сил не было, как хотелось еще раз взглянуть в глаза, что так похожи были на Кощеевы, – пошла Марья. Запинаясь, добралась до палатки на краю ярмарки: темная, невзрачная, а из щелей свет льется, будто жар-птица внутри сидит. Огляделась Марья: не было Ивана нигде. Подумала уж обратно бежать, да вдруг отошло полотнище, и брызнуло в глаза золото вперемешку с лаловым, червленым да яхонтовым. Показался Иван, и тотчас вспыхнул закат; еще черней стали его кудри, а красный кафтан обратился черным.
Сердце стукнуло, замерло, заколотилось вразнобой. Полетели вишневые искры перед глазами. Затихла ярмарка, словно отступила куда, и ничего больше не слышала Марья, не помнила, как на лугу оказались у опушки леса, как пальцы ее сжала теплая большая ладонь, и где-то играли гусли, будто золото со струн рассыпали.
– Как тебя звать-то, девица? – шепнул Иван. – Так ведь и не познакомились толком.
Ноги сами вели: подпрыгивали, притопывали; видать, когда-то, до того, как в Кощеев лес угодила, умела плясать. Руки сами взлетали, порхали, то и дело касались Ивановых пальцев.
– Марья… Чудомилова дочь, – выдохнула Марья, вглядываясь в бездонные Ивановы глаза, в которых плескалась полночь.
Пряди выбились из кос, то и дело падали на лицо, но тут же их относило ветром.
– А я – Иван, Константинов сын.
Еще поворот, еще шаг; голова закружилась. Ночь в Ивановых глазах зажглась огнями, полетела навстречу, Марья подалась ближе, поверив словно, что треснула каменная стена, и вот, вот он…
* * *
Не приняли ее в Ивановом доме: откуда девка – неясно, кто батюшка с матушкой – непонятно. Жила одна сколько лет затворницей – что там у нее в прошлом, какие тайны? По деревне слухи пошли, видать, матушка Иванова распустила: мол, с лешим Марья дружбу водит, али ребеночка в лесу прижила, али и вовсе ведьма – добрые-то девицы одни на горах избы не ставят, не прячутся от честно́го люда!
Марья уж и не рада была, что спустилась в деревню. Стояла у околицы, крепко держа Ивана за руку. Спрашивала глазами: что ж теперь? А вместе с тем сама понимала: не отпустит его, что б ни решил. Околдует, опоит, цветов огненных посулит, да не отпустит больше.
Поднялась на цыпочки, заглянула ему в глаза.
– Что ж теперь, Иван?
– Не хотят мои матушка с батюшкой сватов засылать, – ответил Иван, глядя то ли на Марью, то ли сквозь нее в ночной лес. – Не хотят тебя пускать в избу.
– На что нам твоя изба? – засмеялась Марья и сама удивилась, как легко, как звонко: будто по хрусталю стеклянной ложечкой стукнули. – У меня своя есть, ладная, справная и к деревне не близко, не будут досужие языки донимать.
– Так-то оно так, – ответил Иван. – А все ж таки не по-людски…
А Марья вспомнила слухи, гулявшие по деревне; вспомнила, что сама невесть как очутилась в чужом лесу без лаптей да без памяти; вспомнила Кощея – как заперся он в каменной горнице без воды, без света, как уж десять лет там сидит, и неясно ли, жив ли, мертв ли, человек иль не человек… Горько сказала:
– На что нам по-людски.
Потянулась к Ивану. Уперлась лбом в его подбородок, сжала в руках подаренный платок с вышивкой.
– Ничего хорошего по-людски, Иван, не бывает.
День ли, другой ли, седмица, другая – стали Иван да Марья жить в избе на горе, глядеть с высоты на шумящие ярмарки, на кисельные берега; жить да радоваться.
Ставила Марья пироги, мела избу, рушники да занавеси вышивала. Ткала полотна, сушила ягоды, пекла пряники, шила золотом. Иван пшено сеял, сено готовил, избу поправил, наличники резные устроил. Дрова колол, яблоки собирал, лапти плел да бубны делал. А как выходила ясная зорька, так шли с Марьей на луг, ложились в травы. Играл Иван на свирели, на краю света ржали кони, щипали траву… Мятой пахло и ветреницей, шли по траве туманы, плутали в них серебристые бубенцы. Марья глядела в небо, в высокие облака – ходили там журавли, кричали гуси-лебеди. Задремывала – и снился ей Кощей. Перемывала канопки да черепушки – и виделся в широкой плошке Кощей. Ходила за водой на колодец – и чудился ей в студеной воде Кощей…
Ауки нашептывали ночами:
– Променяла? Променяла на добра молодца?
Волки выли так, что захлопывала Марья ставни, задергивала занавеси:
– А сама верной быть обещала, Дивной клятвой клялась, ежели не оставит…
– Так разве он не оставил? – вскрикивала во сне Марья.
– А разве оставил? – хихикал леший. – Вон он, рядышком. Ты в светелочке с Иванушкой, а Кощеюшка за стеной в горничке.
