Сказки печали и радости - Дарина Александровна Стрельченко
– Ели трещат – то ветер ходит, – тихо сказал Иван. Шагнул к Марье. – Земля дрожит – это буря близится, ну так и что? Бывают на нашем веку бури, бывают и проходят. – Протянул руку, коснулся ледяных Марьиных пальцев. – А от тебя, Марья, не уйду никуда и в обиду тебя не дам, пусть бы и явился Кощей со всем своим войском!
Взял ее за руки, увел в избу. Усадил на лавку, принес лукошко Агнешкино. Стянул тряпицу, и словно разлетелись по избе солнечные птицы: невесомые, светлые, не поймаешь.
– Зеркала это. Стекла особые, – объяснил Иван. – Солнце ловить умеют, но не в плен берут, а только новые солнышки рождают. А еще, если глянуть в них, себя увидишь.
Вынул стеклышко, подал Марье.
– Осторожно, острый край. Не порежься. – Марья приняла в ладони холодное стекло, поднесла к лицу. – Говорят, сила нечистая в них водится, но так про красивое да дивное всегда говорят.
«Вот и про тебя, Марья, так сказывают…»
– А я не верю. И ты не верь. Поглядись на себя, душа моя, какая ты краса. Да не бойся ничего и слез не лей. Никому тебя в обиду не дам.
Посмотрелась Марья в зеркальце, увидала выплаканные свои глаза, седые пряди. Зеркало едва из рук не выпало, поймало россыпь солнца, засветилось, как цветочный луг. Улыбнулась Марья сквозь слезы. Улыбнулся Иван. Ударила молния, и глянул из зеркального стеклышка Кощеев глаз.
– Явится он сюда, – глухо сказала Марья. Не осталось уж ни слез, ни страха. – Уходи! Убьет он тебя.
– Коли убьет, так тому и быть. Но прежде и я его угощу за все радости, – сурово молвил Иван.
Отложил лукошко, вынул из ножен меч. Затянуло туманом стекла, на дворе потемнело. Заржавел меч тотчас.
– Беги отсюда! – воскликнула Марья.
Иван нахмурился, вышел на порог. Дрожала земля, и притих лес.
– Уходи, Иван… – прошептала безнадежно.
Явился в стылом блеске, в вороньей стае Кощей. На Ивана не глядя, протянул руки.
– Прости меня, Марьюшка, горького тебе наговорил, дурного. Пойдем со мною домой.
Марья выскочила на крыльцо. Крикнула:
– Оставь нас! Отпусти!
– Измучил он тебя, все наизнанку вывернул, – вздохнул Кощей. – Пойдем, Марьюшка. Отдохнешь в тишине, в покое…
– Не пойду с тобой никуда!
Кощей снова вздохнул:
– Добром не пойдешь – силой возьму, сама ведь знаешь.
Иван взмахнул мечом, Кощей отбросил его, не глядя. Удивленно молвил:
– Этот ли гузыня[53] тебя держит, Марья? Ну так это легко поправить.
Щелкнул перстнем с громовым камнем, и упал Иван. Поплыл дух дымный, пепельный, темный, заплакали ведогони. Марья бросилась к Ивану, но не успела подбежать, как подхватил ее Кощей, и в мгновенье ока очутились они в его дворце.
– Никто тебя больше не тронет, Марьюшка, печали не причинит. Входи да погляди на подарок мой. Птичий праздник скоро…
Марья обернулась на Кощея с ненавистью.
– Ты Ивана убил! Ты меня в плен взял!
– Так ведь и я в плену десять лет был, Марьюшка.
– Ты сам, сам себя в горе запер! Я просила, умоляла меня одну не оставлять!
– Боялся тебе дурное сделать, – с болью ответил Кощей. – Оттого и спрятался от тебя. Изменился я за десять лет, Марья, о многом подумал, не сделаю тебе дурного теперь.
– Ты Ивана убил! – выдохнула Марья.
– Входи, – тихо молвил Кощей. – Да погляди на подарок мой. Скоро Птичий праздник…
Костяная рука легла на плечо, толкнула в спину. Марья взошла на крыльцо, словно чужими ногами ступала. Услыхала, как шепчутся мушки да комары:
– А Ивана-то разрубил мечом…
– Да в бочке засолил.
– Кинул с горы в море!
Марья заплакала, хоть думала, что выплакала уж все слезы. Вошла во дворец; шагнул Кощей следом да запер дверь. Шепнул с мольбой:
– Ну, Марья, погляди на подарок!
Подняла Марья голову и увидела: вся горница высокая увешана да уставлена была птичьими клетками да садками[54]. Шли по горнице серебряные искры, золотые лучи от искусных клеток с узорами да резьбой, в каждой сидело по птахе, только все молчали. Щеглы, зарянки, дрозды и дятлы, голуби, горлицы да синицы… Не было конца клеткам, сама горница словно бескрайней стала, уходила далеко-далеко. Марья обернулась к Кощею, но не было его рядом, и двери больше не было: только во все стороны расходились бревна, плиты, садки да клетки.
– Отчего же вы не поете? – спросила Марья. Крепчал страх, мешал думать.
– Если все они запоют, горлица моя, так и мыслей своих не слышно станет. Разболится головушка, – молвил Кощеев голос.
Марья кинулась вперед, сбила клетку. Зашуршал крыльями соловей, но так и не запел. Зазвенели золотые прутья, но ни одна птаха клюв не раскрыла.
– Отпусти меня! – крикнула Марья, мечась по горнице.
– И ты, горлица моя, не кричи, ни к чему это.
«Бежать надо, Марья», – чиркнула перышком по прутьям зарянка.
Глянул дрозд черным глазом: «Нам отсюда не улететь, но ты дождись, пока Кощей на охоту отправится, да отыщи черную дверку в подполе».
«И беги, беги!»
– А коли решишь упорхнуть, пташечка моя, – мне и эти птицы ни к чему станут, нашлю на них лютую стужу, ледяной сон, разрублю да засолю в бочки, а там кину с высокой горы в море… Ну, не скучай пока.
Задрожала земля, застучали копыта, ветер ухнул за стенами – и стихло все.
«Уехал Кощей».
«Торопись, Марья».
«К Яге беги, она на Кощея зуб точит, укрыть от него может».
– Как же я убегу, если Кощей вас убьет за это? – заплакала Марья.
«Ш-ш, ш-ш-ш! Всюду у него други, всюду слуги, молчи! Отыщи дверку черную да лети на волю, а мы и без того птицы мертвые, Кощеевой ворожбой возвращенные, вот и не поем… Лети, Марья!»
Побежала Марья меж клетками, а следом руки-други полетели: в косы вцеплялись, под ноги бросались, глаза норовили выцарапать. Но птицы распушили хвосты, забили крыльями. Взметнулся вихрь из перьев: расступался перед Марьей и тут же смыкался позади, не могли руки-други сквозь него пробиться, не догнать было Марью малюткам-марам[55].
Отыскала Марья черную дверь, через подпол выбралась на двор – только словно вовсе не Кощеев был это двор. Стоял бор стеной: чужой, жуткий. Но некогда было раздумываться да бояться, вдохнула Марья да побежала во тьму. Защелкал, заохал лес, запричитал на сто голосов. В уши шептали, за руки тянули, под ноги корни подставляли, но Марья бежала, не оглядываясь, сердце в груди все лесные шепоты перестукивало, сухо было во рту, солоно, леденели мысли. Бежала Марья, пока не заблестел рассвет за стволами,
