Сказки печали и радости - Дарина Александровна Стрельченко
– Никуда я не убегу, – резко сказала Марья. Топнула ногой. – Что за проклятие? Почему меня гонишь? – Подобрала цветы, схватила Кощея за руку. – Никуда не уйду, пока не объяснишь все по-человечьи!
– А я не человек, – криво улыбнулся Кощей, осклабился, и в глазах зажглись алые огоньки.
Вырвал руку, закрыл лицо. На глазах у Марьи из стола проросли ветки, выбросили шипы – отгородился Кощей ими, будто хитрой решеткой. Глянул исподлобья, подбородком упершись в костяную кисть. Длинными белыми пальцами взял стебель незабудки. Растер в прах.
Марья глядела на него с ужасом сквозь шипы да узкие черные листья. Блестели граненые склянки и шитье на его кафтане, блестели ягоды воронца, вызревавшие на ветвях. Блестела искра в громовом камне[38] в перстне, а пуще всего темным огнем блестели Кощеевы очи.
– Не человек я. Чудовище, Марья.
– Да как же… – прошептала Марья. Потянулась сквозь шипы, но только исколола руки. Кощей шевельнул пальцем, и шипы разрослись гуще, воронец налился густым сизым соком. – Скажи же толком: серчаешь на что? Или я тебя обидела чем?..
Кощей склонил голову, холодно улыбнулся, и Марья со страхом встретила волчий взгляд.
– Проклятие на мне, – осклабился Кощей. Заговорил негромко, стеля, как бархат: – Копится во мне тьма – потому и в волка я превращаюсь, чтоб бежать от нее, чтоб разогнать. Тьмы все больше, волк меня отпускать не хочет… Все больше тьмы… – И вдруг вскрикнул: – Из-за тебя!
– Из-за меня? – растерялась Марья. Капли крови катились по локтям, падали на стол и на плиты. Глядела Марья на Кощея, и казалось, что спит; а иначе с чего все так? Чем она обидела его, в чем провинилась, что превратился он из спокойного лесного хозяина в злобного черного зверя?
– Проклятие на мне. Не быть мне с тем, кого полюблю: плохо ему придется. Скую себя цепями да запру себя в горе́, чтоб с тобой дурного не случилось.
– Нет! Нет!
– Девчонкой тебя нашел… – задумчиво протянул Кощей, смягчился его взгляд. – Думал, не захочешь со мною жить, сбежишь, пропадешь в лесу. Не думал, что дорога́ мне станешь. А вон как вышло. Сбывается проклятие… Уходи!
Марья метнулась к нему сквозь шипы, бросилась в объятия, плача от страха и боли.
– Да что же ты сделать можешь мне такого? Жили ведь целый год…
– Жили – а больше не станем. Или хочешь, чтоб погубил тебя? Хочешь, чтобы волком тебя разорвал?
Марья воскликнула звенящим голосом:
– А если мне все равно?!
– Уходи, Марья, – проронил Кощей, прижимая ее к себе. Холодом от него веяло, когти ранили кожу. Бездонная зимняя пустота хлынула на Марью из Кощеевых глаз. – Беги от меня… Беги.
* * *
Тщетно умоляла Марья, Дивной клятвой клялась, что не бросит ни зверем, ни человеком, если не погонит еще Кощей.
– Уходи, – повторял он сурово да равнодушно. – Три дня тебе на сборы.
Марья бродила потерянно по покоям, не пила, не ела. Тут и там подсказывала помять, что было с нею в Кощеевом доме. Вот печка, где как тепло сиделось зимними ночами, когда кружила по лесу вьюга, примолкали звери, и Кощей дивные были рассказывал… Укрывал плащом своим, усмехался, зажигал огонь на ладонях: я с тобой, не бойся лесных татей.
…Вот окно, под которым росли лук, и горох, и хмель, а потом толок Кощей горох, а Марья варила кашу да напевала:
Возьму пыльно, сделаю нежно.
В горшок положу, в печь посажу.
Печь распарит, масло растает.
Станет каша
лучше, чем княжья!
А горшок с кашей закапывали потом в землю: чтоб щедрой была земля, чтоб ладно росли в лесу кусты да деревья, травы да ягоды.
…Вот лавка, под которой складывала Марья цветные плотные сукна после того, как расстилал их Кощей на свежем снегу, выбивал пыль, подставляя солнцу. На сукна эти потом укладывала усталых ведогоней[39], пришедших из леса. Ведогони рассказывали о дальних странах, о широких реках, о смарагдовых[40] теремах да чужих звездах. Слушала Марья, глядя, как поблескивают в печном свете глаза Кощея, и как наяву вставали перед ней сказки…
Отовсюду сочилось прежнее, знакомое, а Кощей гнал ее от этой памяти туда, не знала куда: вон из дворца, вон из леса, туда, где Марья и не помнила ничего, никого не знала…
Явилась к нему под вечер третьего дня, уперла руки в боки.
– Никуда не уйду.
Кощей поглядел мрачно. Поднялся, повернулся к окну лицом, к Марье спиной.
– Коли так – я сам уйду.
– Да зачем тебе уходить, Кощей? – в отчаянии воскликнула Марья. Подошла, встала на цыпочки, встряхнула его за плечи. – Что с тобою случилась? Зачем проклятиям веришь?
– Ничего ты не понимаешь. – Тяжело обернулся Кощей, тяжелую руку положил на плечо Марье. – В зверя я обращусь, если полюблю тебя.
– А разве уже… не полюбил? – тихо спросила Марья.
Кощей молча глядел за ее плечо – туда, где руки-други белили печь.
– И зверем не стал… – прошептала Марья.
– Ничего ты не знаешь.
Выпрямился Кощей. Сошлись широкие брови, блеснули серебром пряди. Со всей силы прижал он к себе Марью, так, что косточки затрещали; поцеловал в губы так, что дыханье сперло. Оттолкнул и вылетел в окно, разбив стекла. Несся от гор грохот; пока Марья добежала к горе к ночи – заперся Кощей в глухой пещере в темных недрах за семью камнями, за десятью плитами. Марья, почернев, просидела у камней до утра. Звала, молила, чего только ни сулила. Самой страшно стало от того, что так на душе горько. Упрашивала, кулаком била… Молчал камень. А как взошло солнце, принялась Марья строить на горе избу – аккурат вокруг пещеры Кощеевой. Так выстроила, что пещера дальней горницей стала, глубоко скрытой, заветной.
Построила Марья избу – и жила там с тех пор одна, во дворец Кощеев не возвращалась, ни с кем словом не перемолвилась. Со зверьем лесным, птицами да ведогонями только и говорила, а больше никого близко не подпускала, а приходили – разворачивала от самых ворот.
Пахала, сеяла, чинила силки да сети. Плела корзины, муку пересеивала. Пряжу перематывала, кувшины глиняные лепила, репу собирала да ягоды с огорода. Носила воду, дрова колола. А видела по весне незабудки – всякий раз вытирала глаза украдкой и снова бралась за коромысло, за прялку да за топор: холодно было в горах, и в изок[41] топить печь приходилось. Бывало, и пряники пекла в Птичий праздник, рушники расшивала, рыбу ловила.
