Сказки печали и радости - Дарина Александровна Стрельченко
Марья склонилась над столом. На Кощеевой ладони заплясал огонек, оборачиваясь стеблем и лепестками.
– Теперь силу собирай: из воздуха, из воды, а главное – от земли и от солнца. Впускай себя и отдавай цветку.
Лепестки на ладони окрепли, по кайме побежали лаловые[24], брусничные искры.
– А теперь подумай, чего от цветка хочешь. Чтоб защитил… чтобы на тропу вывел… чтобы просто рос, тянулся к свету, дарил тепло в ночном мраке. Али чтоб погубил… – Кощей приблизил ладонь к лицу, и от света заострились скулы, складка легла на лбу, кожа стала изжелта-белой, как сухая береста. – Да смотри, чтоб ладонь не обжег и воздух не иссушил. Сама решаешь, жарким ему быть или едва теплым. Не огонь решает – ты. Помни! И огню власти не давай. Цветок ведь – жизнь. А огню только дашь волю, как он ее опалит, обратит пеплом, тебя саму в плен возьмет.
Вздохнул Кощей. Помолчал, добавил непонятно:
– Что огонь, что мысли дурные… Ну, теперь пробуй сама.
Марья сжала кулак, растерянно глянула на Кощея.
– Вот так, сразу?..
– А ты как думала? – усмехнулся он. – Хочешь огненный цветок – делай. Одними словами никогда не выучишься.
…Ничего поначалу у Марьи не выходило: только мелкие всполохи, искорки, жившие миг, не дольше. Марья шипела, обжигала ладони, напевала сердито:
Ласковый цветок ращу
Да на нрав его ропщу.
Нет ни дыма без огня,
Ни терпенья у меня!
Тут и там по дворцу кружил пепел, но цветка все не выходило, а вскоре и пепел исчез. К листобою Кощей решил уж, что бросила Марья ученье, пока не отправился как-то раз на суборь: проведать, не распоясались ли вовсе сестры-лихорадки. Но вместо Тресеи, Ломеи да Каркуши увидал одну Марью: сидела у высоких корней, распускала в воде крохотные цветы. Дивные, жаркие, такие, что и в воде не гасли.
Кощей подошел неслышно, опустился в осенние травы. Подумалось: скоро уж год, как нашел однажды в лесу Марью.
– Маленькие совсем, – досадливо проворчала Марья, не отрывая взгляда от красных цветков. – Никак не выходит настоящий.
– Чем же тебе эти не настоящие? – спросил Кощей. – Ты не бойся их. Они твою тревогу чувствуют, вот и не распускаются. Разожмись…
Осторожно расправил Марьины плечи, мягко разжал ладонь – палец за пальцем. Лепестки под водой заблестели, налились светом.
– А теперь дай им силы, дай разрастись.
Марья хмурилась. Ветер нес смолистый дух, гнал тучи, трепал широкие рукава. Цветы полыхнули ярче, но расти никак не росли. Кощей обхватил Марьину ладонь – нежная, холодная, жилки по запястью, словно обруч[25] о́бережный. Надо и вправду такой сплести, да пусть носит.
Клонился к стволам закат; дрожал медный завиток в ложбинке на шее. Пахло от Марьи молоком и хво́ей. Золотые листья качались на воде монетами, и черные облетающие березы уходили корнями в сырую землю. Звенел в рябине свиристель, спускался сумрак…
Обожгло ладонь, Кощей вздрогнул, а Марья засмеялась негромко: сиял в ее руках огненный цветок, стрелял искрами в багряное небо.
* * *
А пришел грудень – и густая сырая тьма опускалась на лес, на Кощеев дворец, на грады и села. Звезды спрятались, одна Гусиная дорога[26] сверкала в разрывах туч – да и ее скрыло ревущим дождем и ветками, хлещущими по окнам и небесам. Марья бродила по горницам, по мраморным палатам, то и дело поглядывала на двор, поджидая. Никогда Кощей не уходил надолго, ни разу не оставлял ее одну в ненастные ночи.
Подтопила печь, поставила тесто. На стол накрыла: пирог с ряпушкой[27], пшеничный калач. Вышла во двор, ежась, добежала до опушки.
– Коще-ей!
Жалобно откликнулись из чащи озябшие лесавки[28], богинки да берегини[29].
– Коще-ей! – крикнула опять. Голос унесся вглубь и затих меж корней и веток. Ветер завыл насмешливо, выхватил из косы ленту, подол сарафана взметнул, дунул в лицо сырой дремой.
Марья бросила в чащу горсть огненных цветов, вернулась во дворец, кутаясь в душегрею. Тревожно было на душе, дурные мысли роились, что пчелы в бору. Прошлась Марья по палатам, поправила су́кна, смахнула пыль с сундуков, золой вычистила горшки да канопки[30]. А Кощея все не было.
– Кощей! – в третий раз крикнула в лес Марья.
Ветер заухал, дождь полез за шиворот ледяными руками. Марья запахнула душегрею крепче, набросила платок и побежала по свистящей чаще. Долго ли, коротко ли, остались позади Кощеевы окна, уж ни огонька было не видать. Месяц хоронился за тучами, у Марьи горел в руках алый цветок; укрывала его, как могла, от ветра. Только-только хватало тропку осветить под ногами да отпугнуть дрекаваков[31].
В лес по камушкам иду,
Отгоняю тьмой беду.
Огонек погаснет мой —
Вороти́мся мы домой.
Чем дальше, тем темней становился лес. Тропинка петляла, терялась, цветок тише и тише горел, дождь бил по лицу, и рыскало под ногами зверье, шуршали по ветвям недобрые тени. «Свечу не взяла, дуреха», – мелькнуло в мыслях и растаяло: некогда было горевать, зазеваешься – провалишься в яму у корней, али ветка глаз выцарапает. Марья уж и не знала, куда бежит; слабо-слабо только огонек вел, и ветер толкал в спину.
Наконец послышался вой: поначалу тихий среди лесных шорохов, а затем – громче и громче. Затрещали стволы, земля заходила ходуном, пахну́ло солью да мокрой шерстью – неслась волчья стая. Миг, другой – и выскочили к тропе.
Марья оцепенела, цветок в ладонях погас – но волки ее словно не видели: летели мимо, рыли землю, листву взметали да мелкие коренья. Мчались, не останавливаясь, сочились меж стволами – что чаща, что бурелом нипочем. Зачем ее к ним огонек привел? Почему погас? Как теперь выбраться?..
Волки рычали, ворчали – Марья дышать перестала от страха. Вглядывалась в звериные морды, в пылающие глаза, чувствовала, как немеют пальцы, холодеют мысли, – а отвести глаз не могла. Так и стояла, пока не увидела среди стаи смоляного волка с алыми очами.
– Кощей!
Стая бежала, а смоляной волк встал. Глухо зашипел, пошел к ней.
– Кощей, это я, Марья!
Волк зарычал утробно, подошел ближе. У Марьи сердце занялось от страха. Попыталась зажечь огонек в ладонях – ни искорки. Волк обнюхал подол, потянулся к ней
