Сказки печали и радости - Дарина Александровна Стрельченко
– Мариша!
На резкий окрик жреца из малой комнаты выглянула Аленка, бледная, как лунная тень, закутанная в несколько одеял. Маришка судорожно перевела дыхание и сглотнула. Горло саднило – кажется, под конец она все же сбилась на крик, раз даже младшая сестра, обессиленная болезнью, с кровати встала посмотреть, что творится.
Нужно успокоиться. Успокоиться, выдохнуть, снова попытаться убедить отчима, что жертвовать пайками ради каких-то старых традиций – недальновидно и глупо. Смертельно глупо.
Настенька стояла уже красная, как бурак, по щекам катились слезы, словно Маришка ругалась на нее, а вовсе не на ее отца. Снова бросило в жар, теперь уже от стыда – вот уж кто точно ни в чем не был виноват, так это младшая сводная сестра.
Жрец, увидев, что Маришка наконец замолчала и не собирается снова кричать, устало опустился на лавку, сжал ладонь дочери в немом извинении.
– Послушай, – очень тихо заговорил он, не поднимая глаз, – я все это знаю не хуже тебя. Но есть установленный… обряд. Ты предлагаешь нарушить его, потому что у нас… тяжелые обстоятельства…
Маришка оскалилась от того, как осторожно он обходил острые углы и не называл вещи своими именами, словно если их не замечать – они исчезнут. Она набрала воздуха в грудь для новой тирады, но старик вскинул ладонь, останавливая ее, и поспешно договорил:
– Но, Мариша, даже если мы оставим эти пайки себе, лучше не станет. Не восстановится подача энергии, урожай не начнет вызревать быстрее. Нас спасет только чудо. И обряд дает нам надежду на это чудо. Весь только благодаря ему мы до сих пор живы.
– А если оставить пайки людям, то это даст время найти выход своими силами, – так же устало парировала Маришка.
– Если он есть – выход этот. Хватит, Мариша, нет смысла из пустого в порожнее переливать.
В одном он был прав – спорить уже бессмысленно. Да и если быть честной с собой, Маришка и не надеялась переубедить отчима: она и сама понимала, как он думает и что им движет – она просто хотела хоть на кого-то выплеснуть гнев.
Ну выплеснула, сестер перепугала. Лучше стало?
Матушка услужливо подхватила под локоть, заворковала:
– Душенька, ты так утомилась в оранжереях, давай помогу раздеться? У нас супчик готов, будешь супчик? На грибах, все как ты любишь…
При мысли о пресной жиже, в которой плавают разваренные в кашу куски грибных ножек и ошметки морковной кожуры, горло привычно перехватило. Маришка помнила, что в ее детстве, когда жив был родной отец, еще вызревали злаки, и по большим праздникам к пайкам добавляли ломти хлеба. Самым везучим – или тем, кто водил дружбу с работниками складов, – доставались горбушки.
Для нынешних детей хлеб стал не более чем сказкой, как и мясо. Настеньке вот попробовать его уже не довелось.
Под взглядом Маришки она снова сжалась и зажмурилась, спросила срывающимся голоском:
– Можно, я пойду уже? Жарко же стоять, сил нету!
И снова все внимание к ней обратилось. Матушка поправила платки и помогла поудобнее схватиться за объемную корзину, а жрец встал с трудом, обнял дочь коротко и, отстранившись, спросил тихо:
– Верные слова не забыла? Дорогу помнишь? Иди все время вдоль стены на север, не сворачивай. – Настенька смотрела на него огромными перепуганными глазами и кивала, как механическая игрушка. Жрец улыбнулся криво, снова прижал дочь к груди: – Возвращайся скорее, лапушка.
На Маришку уже никто внимания не обращал, и она буркнула едва слышно:
– Пойду до частокола провожу. – И вышла из избы, пока ее остановить не успели.
За те несколько минут, что она в избе провела, мороз снаружи только злее сделался. Низкое темное небо усеяли колючие звезды, воздух звенел от холода, а дыхание густым белым облаком оседало на воротнике. Маришка поправила шарф, подняла его повыше, закрывая рот и нос, устало привалилась к стене.
По правде говоря, не хотелось ей ни к какому частоколу идти. После рабочей смены гудели ноги, а в голове вместо мыслей так и стоял треск ламп в оранжереях. Но и отпустить Настеньку, не попрощавшись с ней по-человечески, она не могла. Вдруг все же сгинет в лесу, а последнее, что о ней, о Маришке, запомнит, – только гневные крики?
Маришка содрогнулась, сотворила защитный жест, дурные силы отгоняя. Пусть и не случалось давно такого, чтоб кто-то в лесу замерзал насмерть, а все равно темно на сердце, ведь морозы в последние годы куда суровее сделались.
Дверь сеней хлопнула, и Настенька, с трудом переваливаясь с боку на бок в тяжелой шубе, выбралась наружу. Да еще и корзина неподъемная ее к земле клонила. Заметив Маришку, Настенька сжалась пугливо, только глаза из-под платка сверкнули.
– Не бойся, мелкая, – криво усмехнулась Маришка, – не буду я у тебя пайки из рук вырывать.
– Чего ж тогда с батюшкой всю седмицу ругалась?
Маришка скривилась, словно зуб мудрости всю челюсть болью прострелил. Не признаваться же младшей, что страшно было, потому и ругалась?
– У нас с ним надежды разные, – выкрутилась она, – вот и мерились, кто больше прав на свою надежду имеет.
Хмыкнула Настенька, словно ни на секунду не поверив, а потом выпалила:
– Не надо меня сказками потчевать, может, я и младшая, но не глупая! А то я не слышала, как ночью батюшка с мачехой шептался, что лето который год уж не наступает, что зима вокруг постоянная! Словно мы в Навь все провалились! Словно… словно вообще нет никакой надежды…
Настенька всхлипнула, в глазах блеснули слезы, и она попыталась их варежкой вытереть.
– А говоришь, не надо сказками потчевать, – вздохнула Маришка и краем шарфа сестре лицо утерла. – Не плачь на морозе, и мысли глупые про Навь выкинь. Кто тебе этой дряни наговорил?
Настенька отвела глаза, шмыгнула носом пару раз, но вроде успокоилась.
– А надеяться надо всегда, – твердо добавила Маришка. – Иначе сразу можно ложиться и от голода помирать.
Вот только грызло ее, что права мелкая сестра, что сколько ни бултыхайся, что ни делай – а конец один. Легко наставительно пересказывать друг другу притчу о двух лягушках, что барахтались в кувшине с молоком, да только в их кувшине только снег один. Растает, не растает – всё едино, не выбраться. А даже если и выберешься из кувшина – так снаружи все тот же снег, и ничего кроме него.
Несколько минут они шли в молчании, только слежавшийся снег под валенками
