Сказки печали и радости - Дарина Александровна Стрельченко
Иван принял это за шутку.
– С такой ратью, – сказал он ласково, – не будет престола, который я не смогу взять сам. – И переменился в лице. – Разве я не справедлив к тебе, царевна? Я не беспокоил тебя несколько лун. Пора бы сделать для меня хоть что-то.
Он поднялся.
– Сколько тебе нужно времени?
Царевна посмотрела словно бы сквозь него. Обронила бесцветно:
– Не знаю.
– Давай договоримся так. – Иван подхватил плащ. – Начни работу, и через пару седмиц мы примеримся, что у тебя получается… Ты меня слушаешь?
Царевна не слушала, но кивнула. Да, мол.
– Тогда славно, – заключил Иван голосом, каким дружинников в бой отправлял: каждое слово казалось весомым и падало, точно камень. Царевне даже пришлось снова поднять на него взгляд. – Оставлю тебя сейчас.
С мгновение они смотрели друг другу в глаза, и царевне почудилось, что она различила в черных зрачках Ивана блики огня из очага, – хотя это, конечно, было невозможно на таком расстоянии. А потом Иван склонил голову на прощание.
– Я на тебя надеюсь, – сказал он серьезно.
И оставил ее одну.
Царевна тут же прижала руку к задней поверхности шеи – там начало ощутимо печь. Человеческая кожа требовала, чтобы ее обрядили в лягушачью шкурку: слишком долго царевна оставалась в девичьем теле.
Не осознавая, подсела ближе к огню и потянулась к шкурке на сундуке. Подумала: и что теперь?
Царевна хотела бы верить, что создать целую рать ей не по силам, но пораженно осознала: она уже понимала, как ей следовало поступить. Она повелела бы Марье принести ей для колдовства косточки фруктов и ягод, семена цветов и злаков и каждый вечер, надрезав себе ладони, баюкала бы их в горсти. Она шептала бы им чародейские слова и пела бы о потусторонних землях, лежащих за дымной рекой. Потом ссыпала бы себе в рукава все до последнего семечка, а перед рассветом выбрасывала бы во двор: хочешь-не хочешь, стражникам пришлось бы ей это позволить.
Из косточек и семян, обагренных ее кровью, вырастали бы не сады и не колосящиеся поля – ратники, не знающие жалости. Там, где они прошли, оставалась бы выжженная земля да обгоревшие остовы изб, юрт и неизвестно еще каких жилищ. И люди, люди… Тысячи покалеченных судеб: суматоха и крики, рвущиеся одежды, ломающиеся кости, заливистый детский плач.
Лягушачья шкурка слегка хрустнула в ладонях. Царевна склонилась к ней, приподняла ее повыше.
– Если это – полгоря, чернокнижник… – произнесла тихо, медленно проговаривая каждое слово, – если это только половина… То что тогда горе?
Реки бурлят от жара. С треском падают городские стены. А то, что случается потом, не лучше: дым рассеивается, уцелевшая скотина воет от голода, и выжившие всхлипывают по убитым…
Как же тогда сказал Кош Бессмертный? Если она уничтожит лягушачью шкурку, то узнает, что такое настоящее проклятие?
Царевна расправила плечи. Глубоко вздохнула.
В жизни случается всякое. Может быть, нет проклятия, которое не удалось бы снять. Может быть, нет беды, ожидание которой губительнее, чем сама беда.
Куда она попадет, когда окажется без шкурки? Самое худшее – по ту сторону, в Подземное царство. Однако неужели она не справится с этим? Неужели предпочтет коротать в этой комнате долгие годы?..
Царевна облизнула пересохшие губы.
Сердце бешено бухало. В животе стянулся узел.
Да… Ей страшно. Но идти навстречу судьбе всегда нелегко.
– Я выберусь хоть из Царства мертвых, – сказала царевна самой себе. Она хотела, чтобы это прозвучало убедительно, но руки со шкуркой дрожали. – Я найду, как разрушить любое проклятие.
Она проглотила ком в горле.
Зуд расползался по всей коже. Боль нарастала, точно пляшущий в очаге огонь ловко перепрыгнул ей на пальцы, потек к туловищу… Однако царевна не двигалась и продолжала смотреть на пламя.
Глаза заслезились.
– Чем бы ты ни было, – проговорила она свистящим шепотом, – я готова к встрече с тобой.
Показалось, что зрение вновь стало как у лягушки – пламя в очаге превратилось в ослепительную мутную пелену; пришлось вытереть глаза рукавом, чтобы танцующие языки стали четче.
Царевна набрала полную грудь воздуха.
Ломано улыбнулась и произнесла на выдохе:
– Я тебя не боюсь.
Подумала мельком: какой же завтра поднимется очаровательный шум! Многое бы она отдала, чтобы увидеть лицо Ивана, когда тот поймет, что волшебная невеста больше не в его власти; но отдавать ей было нечего. Совсем – кроме разве что лягушачьей шкурки.
Да и ее царевна тут же бросила в огонь.
Джезебел Морган
Тепло ли тебе, девица
По мотивам сказки «Морозко»
Когда Маришка вернулась с обхода теплиц и оранжерей, Настасью уже собрали в путь. Закутанная в теплую шубу и множество платков, она пока жалась у стола и нервно кивала, в который раз выслушивая наставления отца, а рядом с ней стояла корзина, доверху заполненная грибами и овощами. Пайков десять, не меньше, наметанным взглядом определила Маришка.
– Так.
В избе резко похолодало, словно трескучий мороз, царствовавший снаружи, нашел десятки брешей в стенах. Настенька еще сильнее голову в плечи втянула, раскраснелась вся – то ли от смущения, то ли от жара под шубой и платками.
– Душенька, не надо, – тихо взмолилась мать, а отчим – жрец – нахмурился устало.
– Мариша, мы же много раз обсуждали…
– И ты все сделал по-своему!
Не разуваясь, она размашисто прошла к столу, толкнула к жрецу корзину.
– Сколько здесь еды? Скольких людей ты решил обречь на голодную смерть? – голос дрожал и срывался от гнева, и большого труда Маришке стоило сдержаться и не перейти на крик. – Следующий урожай только через полтора цикла, склады и так опустели, пайки урезаны, каждая порция бесценна, а ты все-таки решил часть просто выкинуть?
– Мариша, ты же…
– Что – Мариша?! Ты знаешь, сколько сил сейчас нужно, чтобы получить урожай? Знаешь, что теплицы выходят из строя одна за одной? Что нам уже не хватает энергии на обогрев всех оранжерей?
– Мариша…
Она уже не могла остановиться. Тягучий, безотчетный страх, рожденный близящимся, неотвратимым голодом, рожденный бессилием и отчаянием, наконец вырвался наружу, обернувшись безобразной яростью. И Маришка выплевывала слова, перейдя на свистящий, хриплый шепот, чтобы вульгарный крик не обесценил, не лишил их веса.
Щеки, горевшие от щипков мороза, теперь пылали от гнева, и лицо казалось чужим и раскаленным: тронешь – обожжешься. Но это лучше, чем каменеть от пронизывающего холода, когда каждый вдох вымораживает нутро, а пальцы не гнутся даже в толстых рукавицах.
