Комедия на орбите - Инна Люциановна Вишневская
Но и вовсе отказаться от всяких попыток рассмотреть через житейские эпизоды эпизоды писательской судьбы — тоже неразумно. В протоколе, который ведет сама жизнь, остаются такие зарубки, такие «тяжи», которые потом, впоследствии, станут и болеть, и чувствоваться, и саднить, подвигая художественно одаренную личность к художеству, к творчеству.
Для Макаенка это были первые битвы, битвы «на заре». Бой с фашистами, ворвавшимися на его родину, в родную Белоруссию. Бой с медициной, не разобравшейся в кипящем котле войны с его нелегким случаем, чуть было не сделавшей юношу инвалидом. Битва за самого себя, прошедшего разнообразные университеты жизни, за то, чтобы не пристать к легкому, не привыкнуть к удобному, не прикипеть к удающемуся, не сойти с дороги, ведущей в неизвестное, на пути, протоптанные и самим, и друзьями.
В житейский «протокол» макаенковской молодости вписалось многое, не уместившееся в одной лишь биографии человека, ставшее одновременно и биографией художника, не узнаваемой конкретно, узнаваемой лирически.
Макаенок-художник никогда не забудет, как у него, мальчишки-фронтовика, еще и не подозревавшего о второй, писательской своей жизни, фашисты убьют отца, Егора Сергеевича, в маленьком белорусском селе, как станут партизанами брат и сестра. Много лет спустя эмоциональная эта память вспыхнет в пьесе «Трибунал», где о партизанах Белоруссии будет написано не просто любовно, не просто с блестящим знанием подлинных фактов. О партизанах Белоруссии в «Трибунале» будет написано еще и с огромным душевным трепетом перед судьбой отца, судьбой всей макаенковской семьи, навсегда вписавшейся в мраморные мемориалы живой и посмертной славы великого партизанского края.
Макаенок-художник всегда будет помнить о том, как книга может помочь человеку победить болезнь, выдержать все испытания. Рассказывая о своих госпитальных мытарствах, Андрей Егорович вспоминал: «Боль терпел ужасную. И вот однажды врач принес мне в палату томик «Энеиды» И. Котляревского. Сказать по правде, не до чтения мне тогда было. Но книжку раскрыл... И, кажется, боль начала отступать. До выписки знал «Энеиду» на память. Ноги остались при мне. Прихрамываю, правда. Вот такая история. Так как же мне не быть благодарным книге» («Советская культура», 4 апреля 1978 г.).
Макаенок-художник никогда не забудет, как пронес через все фронты напечатанные на машинке листки, в одном из которых стоял текст гоголевской «Тройки», в другом строки из «Огоньков» Короленко — любимых произведений молодого белорусского крестьянина. Лежали эти истертые, зачитанные листки в партбилете, хранились, как и сам партбилет, бережно. Но вот встреча — тяжко раненный боец просил не пить, не перевязать рану, он просил закурить. Кругом ничего, никого, нигде никакого курева, нет ни клочка бумаги, чтобы свернуть фронтовую «сигарету» — козью ножку. И тогда Макаенок вынул из партбилета сложенные листки с гоголевским текстом, со словами Короленко, вынул и отдал бойцу на закрутку. Боец Андрей Макаенок думал о той новой красоте, о той новой великой пользе, которую обрели слова великих писателей, согрев хоть на миг улетающую жизнь защитника Родины. «А все-таки впереди огни».
Макаенок-художник еще вспомнит об этом фронтовом эпизоде, когда станет определять для себя смысл искусства, существо комического как непременного сочетания неизбывной печали и веселого смеха, очищающего душу. Смысл искусства увидит он в соединении самых невероятных слагаемых, самых разнородных элементов, вроде огня, высеченного из самодельной фронтовой зажигалки, огня, съедающего вечно живые короленковские огоньки. Огонь одного гасит огоньки многих — какой трагический, страшный и вместе с тем благотворный парадокс. Благотворный для искусства, для художника, который сумеет прочитать этот парадокс как закономерность: помогая человеку, мы всегда тем самым помогаем и человечеству. Сначала о человеке, а уж потом о человечестве, и никак не наоборот, иначе так и не придешь к конкретному страждущему человеку, так и останешься с абстрактным человечеством. И это постигнет Макаенок на фронтах Великой Отечественной войны, и об этом вспомнит, когда станет писать своего Терешку Колобка — слабого человека и грозного мстителя из белорусских лесов.
Макаенок-художник будет помнить, как работал когда-то, еще до войны, массовиком у себя на родине, в журавичском Доме культуры, развлекая усталых людей. Эта «массовость», какая-то обаятельная «коммуникабельность», стремление быть любимцем публики, постоянно, хоть чуть-чуть, «работать» на окружающих, на зрителя так навсегда и останутся с Макаенком как черты характера, как приметы личности. Массовик в Доме культуры, он сохранится таким и в пьесах, своеобразным «массовиком», умеющим остро и громко шутить, чтобы дошло до самых последних рядов, не забывающем о необходимости обязательных перепадов от лирики к фарсу, от слез к анекдоту.
И когда драматургу Макаенку станут говорить о том, что слишком солоны его шутки, что слишком уж криклив его фарс, что слишком уж «раблезиански» выглядят плотские страсти его героев, это станут говорить не только драматургу Макаенку. Неудовольствия эти будут обращены и к самому типу человека, воспитанного в гуще народа, человека новой и в то же время вечной народной «профессии», люди которой когда-то назывались скоморохами, затейниками, заводилами, корифеями игр, хоров, хороводов, первыми парнями на деревне, называются сегодня «массовиками» — душой коллектива.
Упреки в «раблезианстве» делались пуристами и самому Рабле. Делаются они сегодня и нашему Макаенку.
И пусть различны масштабы фигур, одинакова природа придирок, применяемых прилично-добродетельной критикой, боящейся гиперболы и крупной фарсовой соли, исконно народных жанров — райка, балагана, лубка. Упреки в «раблезианстве» — это словно выстрелы по творческой индивидуальности, это словно острые камешки, бросаемые в разноцветные стекла неповторимых народных изделий, это своеобразное разрушение народности искусства под видом его охраны от безвкусицы.
Резко обозначится в творчестве Макаенка и еще одна грань его судьбы, еще одна заметка в «протоколе» жизни — учеба в партийной школе, куда пришел он в конце сороковых годов.
Пребывание в партийной школе обозначит еще одну грань в характере Макаенка-художника — постоянную тягу к трудным современным проблемам, стремление лично участвовать во всех «прорывах», во всех сшибках нового со старым, во всех победах нового над уходящим, уходящим трудно, с болью, с душевными ранами, а подчас и с местью, подчас и со злобой.
Партийная закалка, ощущение себя вожаком, комиссаром, партийным руководителем помогли будущему драматургу всегда опираться на конфликтность, не исчезающую во времени, но только лишь
