Папа едет на море - Валентина Анатольевна Филиппенко
И мы молчали и слушали. А Шахматов рассказывал о своем музыкальном детстве, как уговорил родителей завести лабрадора, выиграв первый большой конкурс, и… как после уехал из дома. Собаку он забрал с собой на побережье. Но вот уже год как он стал совладельцем лайнера и живет на борту. А взять сюда пса невозможно.
— Дебюсси все время укачивало: он бегал к бортику чаще, чем я успевал посмотреть на часы. Пришлось вернуть его на берег — охранять «Морской». Господин Плёнкин, скажите, ему же там неплохо?
Шахматов улыбался и растягивал слова, будто разматывал старую фотопленку или раскрывал большую книгу. Казалось, он говорит о чем угодно — только не о своей долгожданной любимой собаке или сестрах, которых не видел уже три года.
Вот если бы у меня была собака! Если бы у меня была собака…
Я бы на его месте так не улыбалась!
Улики
После обеда мне очень хотелось рассказать папе об увиденном, но он уже погрузился в работу. Мама как-то раз сказала мне, что время перед концертом — не лучшее для новостей. Я окинула взглядом папину напряженную фигуру и его взлохмаченные волосы. Потом восторженное лицо Плёнкина, сидящего в первом ряду. Толпу музыкантов… И вышла из концертного зала, прикрыв дверь.
Но нельзя же вот так взять и оставить это дело. И у меня есть план! Кажется, ключи от всех кают одинаковые. На «Осьминоге» ждали только приличную публику. Никто не боялся краж и незваных гостей. Проберусь к Шахматову сама!
Время было самое подходящее: все пассажиры лежали на полотенцах и в шезлонгах, принимали солнечные ванны или плавали в бассейне с морской водой. Я быстро нашла нужный иллюминатор и шагнула к двери, за которой страдала бедная виолончель. Вдруг ручка повернулась, и мне навстречу вышел Шахматов с футляром в руках. Он пластиково улыбнулся и направился в зал готовиться к концерту.
Пф-ф! Вот это неудача!
В нашей каюте мама переодевалась в легкое вечернее платье. Она ласково предложила переодеться и мне и по моим горящим глазам, кажется, все поняла.
— Люда, — спросила меня мама, — что ты сделала?
— Мы с Шахматовым столкнулись в дверях его каюты, — опустив голову, тяжело вздохнула горе-спасательница виолончелей. — Я не успела.
Глаза у мамы сузились, как будто она заглядывала в микроскоп. Но она не стала ругаться, ничего не сказала, а только кивнула. Мы собрались и пошли в зал.
Под тяжелыми люстрами-пирамидами собралось столько людей, словно их ждала раздача бесплатных пончиков. Окна были распахнуты настежь, чтобы зал хоть чуть-чуть отдышался. Даже море приготовилось слушать. Шахматов вышел на небольшую сцену в углу и поклонился. Аплодисменты разорвали тишину, как щенок — скомканную газету. За Шахматовым на сцену поднялся папа и тоже получил целую волну оваций в лицо. Музыканты пошелестели нотными листами и начали играть.
Пронзительнее всех инструментов в гуще оркестра звучала виолончель. По ее корпусу бежали золотистые и белые блики. Струны, словно тонкие пальцы, тянулись к залу и просили о помощи и сострадании. Папа стоял рядом и нервно пощипывал усы. А виолончель плакала. Мы с мамой следили за папой и виолончелью, а гости вокруг нас не могли сдержать эмоций. Женщины, да и мужчины потихоньку промакивали глаза салфетками.
Папина музыка, обычно солнечная и светлая, звучала пронзительно и больно. Как будто стоматолог направил свое сверло прямо в сердце. Даже не могу говорить об этом — так было тяжело.
Когда концерт наконец закончился, весь зал встал и мокро от слез захлопал. Шахматова забрасывали комплиментами и цветами — новыми букетами алых роз для его аквариума с пауками. Виолончелиста чуть не унесли на руках. Немного внимания досталось и папе, но он посерел, сник и скрылся. Мы с мамой пробирались сквозь толпу и слушали, как повсюду обсуждают трогательную виолончель.
Расстроенный папа нашелся в номере. Нашему композитору было досадно, что его музыку изменила партия виолончели и что Шахматов нарушил договоренность:
— От музыки не должны страдать ни инструменты, ни люди.
Мое сердце согласно заколотилось, я схватила папу за руку и потянула на палубу: пусть сам заглянет в тот иллюминатор. Он послушно, почти безвольно пошел за мной. По пути я рассказала ему, что мы с мамой увидели перед обедом, о горничной, о моем плане спасти виолончель и о встрече с музыкантом у самой его двери. Но когда мы оказались у каюты Шахматова, я разволновалась еще больше. Не было видно ни аквариума, ни пауков, ни телевизора с плохими фильмами — только задернутые шторы нагло смотрели на нас и недобро улыбались тяжелыми складками.
— Давай заберемся к нему и освободим виолончель? И докажем всем, что Шахматов — негодяй? — Я достала из кармана ключи и потянула к двери папу.
Пусть это будет последняя попытка, но терпеть такую несправедливость нельзя!
Как бороться со злом
Есть вещи, которые могут ужасно не нравиться. Вареный лук в супе, громкие разговоры по телефону в очереди к стоматологу, колючий свитер, мокрая ладошка одноклассницы, за которую нужно держаться на ритмике, скрипучая дверь, ветер с дождем прямо лицо. А особенно ужасно может не нравиться чужая подлость, которую нельзя доказать!
Стоя у иллюминатора Шахматова, папа устало тер глаза и молчал. Я требовала от папы немедленного ответа. Надо было что-то делать и спасать виолончель. В небе звезды уже горели и согласно кивали. Темнота палубы расступилась и пропустила к нам маму все в том же красивом вечернем платье. По моим и папиным лицам она обо всем догадалась и положила нам на плечи руки в знак поддержки.
— Люда. — Папа глубоко вздохнул и пытался меня увести от иллюминатора. — Ты стала уже совсем взрослой, поэтому — знаю — поймешь. Я ненавижу несправедливость. И ты — чему я очень рад — тоже. Но… Бывает так, что вмешиваться в чужую жизнь нельзя. Даже если очень хочется и кажется, что другой человек ужасно неправ.
Я не поверила своим ушам и внимательно всмотрелась в папин рот. У него температура? Кто-то подключился к его усам и управляет его речью? Папа совсем устал в отпуске? Как можно такое говорить?
Но папа продолжил:
— Шахматов — не музыкант. Вернее, музыкант, но действующий совсем не музыкальными методами. Он вызывает у слушателей слезы не своим мастерством, а страданиями виолончели. И если бы где-то существовали музыкальная полиция или
