Провоцирующие ландшафты. Городские периферии Урала и Зауралья - Федор Сергеевич Корандей
Провоцирующие ландшафты как исследовательская программа
При всем искушении занять одну из позиций внутри описанных концептуальных диалогов, на практике мы брали и от того и от другого. Оппозиции – это лишь инструмент, в аналитических целях редуцирующий реальность до определенного аспекта: должны быть упомянуты «средние» категории таких авторов, как Дж. Эгнью, Д. Харви и Д. Мэсси [Харви 2011; Massey 2005; Agnew 2011], пытавшихся справиться с аналитической пропастью, разверзающейся при однозначном выборе между постфеноменологической оптикой места и постструктуралистской оптикой пространства. Как писала Д. Мэсси в статье, имеющей непосредственное отношение к центральной метафоре нашего проекта, траектории должны учитывать друг друга [Massey 2006]. Далее на примерах работ, составивших этот сборник, мы попробуем описать, как разрешались описанные выше интеллектуальные коллизии в нашей исследовательской работе.
– Ландшафт или среда? – Пусть будет ландшафт
О достоинствах «средовой» или «экологической» теоретической рамки сказано выше. Вместе с тем отказываться от ландшафтной оптики не хотелось бы тоже – хотя бы потому, что она по определению проблематизирует субъективно-перцептивную природу восприятия земной поверхности. У термина «ландшафт» два основных значения – «местность как таковая» и «внешний вид земной поверхности в данной местности», и фактически не ясно, какое из них основное. «Видимость» ландшафта – его фундаментальная черта. Работа «Провоцирующих ландшафтов», происходившая в формате частых экспедиций, периодической смены мест и информантов, но при этом укорененная в обыденности, не предполагавшая контрастного антропологического опыта, резкого разрыва с привычной исследователям средой, часто сталкивалась именно с проблемой «видимости». Используя феноменологический язык (лучшими, на наш взгляд, работами, выносящими феноменологический инструментарий за пределы профессионального философского дискурса и «переводящими» его на язык «обычной» социальной науки, являются работы Д. Симона и Э. Кейси [Seamon 1979; Casey 2009]), в поле нас окружала привычная «естественность восприятия» повседневного ландшафта, заставляющая принимать вещи как данность, не подозревая об их значении. Базовая феноменологическая операция – эпохе, или приостановка «естественного восприятия», – это то, чему, вероятно, исследователю повседневных ландшафтов нужно учиться в первую очередь. Указание на «повседневность» наблюдаемого ландшафта, которое встречает вас с самого начала этой книги, связано именно с этим тезисом. Чтобы начать видеть «повседневное», начать размышлять о нем, требуется специальное усилие.
Безусловно, в данном случае эпохе – скорее метафора, нежели действительная философская категория, однако само знание о возможности такой исследовательской операции действительно структурирует полевую работу, обычно происходящую на ходу, в постоянном общении, насыщенную характерным адреналином. Это не всегда хорошо. Иногда нужно остановиться и подумать. Замысел 11-й главы этой книги, посвященной деревенским пустырям, возник сильно post factum, при сопоставлении своих впечатлений, в том числе и зафиксированных в полевом дневнике, с данными диктофонных записей и хронометража путешествия. Существование «призраков», окружавших чужака, бродившего по сельской местности в компании местных, стало очевидно для него лишь спустя некоторое время, когда возможность поговорить о них с информантами была уже в прошлом. В похожей ситуации мы оказались, работая над главой 3, посвященной типичному облику и практикам использования сельских мечетей юга Тюменской области. При всей центральности, которую занимают эти места в жизненных историях конкретных деревень и сельских сообществ, они обладают способностью скрываться от посторонних, мимикрировать под обычную застройку. Авторам понадобился целый ряд операций по «расшифровке» языка этого важнейшего элемента сельского ландшафта региона. Близок этому подходу был опыт эстетической оценки термальных источников, проделанный Марией Гудковских в 8-й главе. Сходным образом в главе 2 К. Д. Бугров работает со специфической «вненаходимостью» советской индустриальной застройки городов Среднего Урала. Подобно огромным животным Африки, исторические индустриальные гиганты Урала хорошо прячутся в ландшафте и одновременно провоцируют любопытствующего на их поиски. Всем этим случаям оказалась свойственна техническая «акселерация наблюдательности» – работать с ландшафтом приходится не только непосредственно на земной поверхности, но и в привязанном к ней ландшафте навигационных карт, спутниковых снимков и баз данных. Картографируя в рабочем порядке видимые в ландшафте объекты, мы иногда обнаруживаем, что они являются индикаторами процессов, вряд ли различимых при непосредственном взгляде «изнутри» ландшафтной перспективы. В этом смысле особый интерес представляет 1-я глава, составленная А. В. Шелудковым и посвященная изменениям ночной освещенности городов, в окрестностях которых происходило большинство наших экспедиций. Увидеть эти изменения можно, только специальным образом обработав массив спутниковых фотографий, но, будучи нанесенными на карту, они исчерпывающим образом описывают меняющийся географический контекст, породивший большинство исследуемых в этой книге местных примеров.
– Пространство или место? – Определенно – место
В начале нашего проекта мы говорили о районах, ближе к концу – почти исключительно о местах. Абстракция синтетического знания, представляющая поверхность земли в виде ареалов и полигонов, сменилась конкретикой типичных историй, связанных с типичными местами, встречавшимся по дороге. Ингольд писал и об этом, называя «логикой инверсии» человеческую привычку обращать линейный жизненный опыт в границы огромных обобщенных и присвоенных пространств, так никогда и не прожитых хотя бы в малой своей части [Ingold 2017]. Логика путеводителя по типичным местам региона, к которой мы пришли в итоге, в какой-то мере примиряет эти противоположности. Так, в общем, сделаны объединенные интонацией «открытия неожиданного в повседневном» книги в близком нам жанре и на близкие темы – масштаб путешествующей полевой исследовательской группы, прорабатывающей те или иные ландшафты [Веселкова и др. 2016; Шелудков и др. 2016; MetaLAND], включенное исследование укорененной в конкретном сеттинге экономической страты, например отходничества и «гаражной экономики» [Плюснин 2013; Нефедова 2015b; Селеев Павлов 2016], или типичного повседневного ландшафта как такового, как в случае с имеющим уже огромную литературу российским «дачеведением» [Трейвиш 2014; см. также: Lovell 2003; Каганский 2004; Caldwell 2010; Нефедова 2012; Малинова-Тзиафета, 2013; Браде 2014; Нефедова 2015a; Sheludkov Starikova 2021].
Место – близкий контакт, крупный план, материальность, телесность и эмоции – оказалось наиболее релевантной рамкой для нашего поиска еще и потому, что давало возможность выйти за рамки сциенцизма «большой» науки и вернуться к основам географии и антропологии как таковой, взойти к хорографии, практике описания земли. Дискуссия о связях дисциплины с искусством не выглядит терминологической новизной в географии [Darby 1962; Meinig 1983], в последние годы такие поиски описываются как «креативная хорография» (creative place-writing), авторы, работающие в этой традиции, утверждают иные, нежели построенная на законченном сюжете и однозначной интерпретации стандартная академическая манера, манеры письма, призывают, при сохранении внимания к конкретному контексту описываемых территорий, предлагать читателю не столько готовые объяснения, сколько обстановку для понимания, использовать в качестве альтернативных интеллектуальному способов познания телесно-воплощенный опыт и эмоции вовлеченного в процесс проживания места
