Провоцирующие ландшафты. Городские периферии Урала и Зауралья - Федор Сергеевич Корандей
Затем начали вызывать проблемы сами участники «сонастройки». Определение аффорданса, с самого начала (см. об этом гл. 2) допускавшее двойное прочтение – как диспозиционное, «возможности среды плюс возможности животного» [Turvey 1992], так и реляционное, «ситуация возможности выбора и взаимного обмена» [Chemero 2003; Stoffregen 2003; Heft 2007], – не закреплено в реальности одного порядка и дает бесконечные возможности для масштабирования. Аффордансом, как свидетельствуют нижеследующие тексты, может оказаться и болотная почва, и федеральная целевая программа. Наконец, проблему создавали и различия исследовательских привычек участников проекта, укорененные в междисциплинарных разломах. В то время как Илья, Федор и Максим могли договориться между собой относительно легко, дискурсу социальной антропологии, ориентированному на долгосрочное включенное наблюдение локальных практик, и дискурсу географии, заинтересованному в больших синтетических картинах пространственных сходств и различий, «договориться» было куда сложнее. Это уточнение, масштабирование и приспособление исследователей, категорий, сюжетов и оптик – процесс, конгениальный ингольдовской «сонастройке», – продолжалось весь период реализации проекта и не закончилось, сформировав «флюидную» программу «Провоцирующих ландшафтов» и характерный стиль текстов. Не исключено, что мы к этому и стремились.
Аналитические категории как исследовательские идеологии
Итак, на что провоцируют ландшафты? Прежде всего на коммуникацию по поводу принимаемых терминов [Massey 2006]. Насущность обновления языка и моделей описания пространственной реальности России, существующей в условиях миграции экономически активного населения в города (читай – депопуляция, гиперконцентрация и поляризация пространства) [Малые города 2019; Малые русские 2022; Староосвоенные районы 2021; Фадеева и др. 2021], доминирования восходящих к позитивистской политэкономии имперского и советского пространства и укорененных в языке стратегии пространственного развития РФ 2019 года «городских» и «ультрагородских» дискурсов репрезентации ландшафта (читай – язык внутренней колонизации, периферии, а не провинции, ресурсного государства) [Каганский 2001; Кордонский 2007; Эткинд 2013], столкнулась в нашей практике со множеством интеллектуальных проблем, которые удобнее всего представить в виде оппозиций, представляющих собой не столько «нейтральные» координатные оси анализа, сколько исследовательские идеологии, между которыми нам всякий раз приходилось делать выбор.
Ландшафт или среда?
Нашей отправной точкой стала концепция культурного ландшафта, восходящая к идеям П. Видаль де ла Блаша, выдвинувшего в качестве альтернативы географическому детерминизму идею поссибилизма, О. Шлютера и К. Зауэра, создавших современное понимание культурного ландшафта как страты, «вырабатываемой» культурной группой на базе природного ландшафта [Sauer 2008], исторической традиции отечественного ландшафтоведения, развивавшей те же идеи [Семенов Тян-Шанский 1928], британской «ландшафтной археологии» (landscape archaeology), предложившей классическую исследовательскую метафору «чтения» культурного ландшафта [Darby 1951; Hoskins 1955], и американской культурной географии, расширившей эту метафору за счет признания исследовательского значения повседневных, обыденных ландшафтов [Jackson 1984; The Interpretation 1979; The Making 1990; Understanding 1997].
Вместе с тем идея «чтения» ландшафта предполагает проблему. Французские ученые, писавшие о трех возможных точках зрения на ландшафт, выделяли 1) «образованный» взгляд (regard formé), предполагающий способность видеть эстетические достоинства ландшафта, сформированные определенной культурой; 2) «информированный» взгляд (regard informé), предполагающий знание содержания ландшафта с точки зрения определенной области знания; и 3) «близкий/сокровенный» взгляд (regard intime), предполагающий знание ландшафта с точки зрения человека, чья повседневная жизнь связана с этой территорией [Larrère 2009]. Принятая в географии парадигма экспертного «чтения» ландшафта крайне редко предполагает наличие у «читающего» третьей позиции, достижение которой требует использования исследовательских инструментов, нетривиальных в случае стандартного географического исследования.
В этом смысле для нас важны некоторые последствия «рефлексивного поворота» в социальной антропологии, в частности переход от исследовательской позиции «чтения» ландшафта к исследовательской позиции «укорененного в теле опыта» (embodied experience). Важную роль в этом процессе сыграли работы британского антрополога Т. Ингольда [Ingold 1993; Ingold 2000]. В 1988 году, решая проблему соотношения биогенетического и социокультурного измерений человеческого существования, Ингольд обратился к работам американского психолога Дж. Гибсона, занимавшегося проблемами визуального восприятия [Gibson 1979; Гибсон 1988]. Под влиянием идей Гибсона Ингольд пришел к пониманию человеческого восприятия как функции сенсорной системы, укорененной в природной среде. Такой подход снимал различение между внутренним миром человеческого наблюдателя и внешней средой, характеризуя их как единую систему, процесс восприятия, воплощенный в телесных практиках человека [Ingold 2000: 27, 191]. В качестве аналогии метафоре «чтения» ландшафта Ингольд выдвинул другую, утверждая, что «люди не пишут свои жизненные истории на поверхности природной среды, как писатели; нет, эти жизненные истории вплетены, наряду с жизненными циклами растений и животных, в ткань самой этой поверхности» [Ingold 2000: 198] (здесь и далее в случае, если не указано обратное, перевод наш). Альтернативой внешнему, связанному с визуальностью и экспертной позицией, взгляду на ландшафт, в данной теории стала «чувствующая экология» (sentient ecology), создающая навыки, привычки восприятия и ориентации человека и в конечном счете характерные жизненные сценарии, развивающиеся в течение долгого пребывания в конкретной среде, которую Ингольд называет «ландшафтом задач» (taskscape) [Ingold 2000: 39]. Прагматическая, ориентированная на повседневный опыт «чувствующая экология» предполагает, что ландшафт является коммуникативным пространством обучения, в ходе которого человек получает новые навыки на базе примеров и опыта коллективных практик, выражающих разделяемые участниками группы модели мышления и телесного поведения.
Важно, что Ингольд, как и некоторые другие авторы [Cronon 1996], проблематизировал стереотипную дихотомию «дикая природа – антропогенная среда»: среда в ингольдианской теории едина и не нуждается в таком разделении, что в конечном счете возвращает нас к классическим формулировкам культурной географии – «Практически каждый квадратный миллиметр территории Соединенных Штатов уже подвергался когда-нибудь влиянию человека. „Естественные ландшафты“ столь же редки, как горы, на которые никто еще не взбирался» [Lewis 1979: 1–32]. Это же делает бессмысленным громоздкий термин «культурные повседневные ландшафты», который автор этих строк поначалу использовал. Согласно вышеупомянутой точке зрения некультурных ландшафтов не бывает.
Ресурсы или аффордансы?
Следующая оппозиция связана со специфической «экономизацией» социально-политического дискурса о возможностях территорий, хорошо известной, например, по работе 2007 г. [Кордонский 2007]. Утилитарное восприятие категории экономического ресурса, которое в самой экономической теории лишь относительно недавно стало дополняться методиками социальной и экологической составляющей ценности ресурсов [Юрак 2021], создает характерные искажения, наблюдаемые и на уровне академического анализа, и на уровне управленческих стратегий, и на уровне повседневных дискурсов и практик. В 7-й главе этой книги, посвященной актуальному для некоторых малых городов «туристическому» повороту, проблема «эссенциализации» этой аналитической категории разбирается специально, и мы решаем эту проблему однозначно, принимая различения гибсоновско-ингольдовской теории, позволяющие снять проблему дихотомии абстрактного и конкретного в восприятии ресурса. «Экономический» ресурс может быть описан в теории аффорданса только опосредованно, через способность восприятия конкретной средовой информации [Reed 1996:38; Ingold 2000: 66–67]. Вместе с тем, принимая во внимание способность человека жить в «антропологических пространствах», иногда абсолютно теряющих связь с земным референтом, категория «конкретной средовой информации» всегда будет открыта в мир абстрактных идей, символов и значений. Описать эту проблему однозначно можно, вероятно,
