Лицей 2025. Девятый выпуск - Сергей Александрович Калашников
Но мама не отличалась последовательностью. Вела разрозненные записки, начиная со студенческих лет. Бросала. Возобновляла. То подробно излагала малозначимые события (поход в парикмахерскую на втором курсе занял аж три страницы в крупную клетку), то пропускала целые годы. Скажем, о блокаде, об эвакуации – ни строчки. Изредка вспоминала что-то о детдомовском детстве, но эти эпизоды Тася просматривала невнимательно. Ей важны были последние заметки – за год, за два. Они обрывались на декабре прошлого, шестьдесят четвёртого, за пять месяцев до… Известно чего. Заключительная запись – о спектакле в Театре имени Ленсовета. «Ромео и Джульетта», премьера. В роли Джульетты Алиса Фрейндлих.
Всё это, живое, пахнувшее мамой, было отнято одним днём. Тася сидела перед дубовым трельяжем и рассматривала брошку – овальный залитый смолой сухоцвет в серебряной оправе, – когда в спальню ввалился отец. Взгляд отчаянный, скисшее дыхание. Троекратно отражённый в зеркале, он заполонил собой всю комнату. Распахнул шкаф, посдёргивал с плечиков наряды. Вытряхнул с полок кофты и бельё.
– Папа, ты чего?
Набил ими наволочку.
– Папа, оставь! – Тася вскочила, больно сжимая в кулаке брошку.
Отец схватил с трюмо шкатулку, треснул крышкой и втиснул ларчик в куль с одеждой.
– Видеть их не могу.
– Отдай мне! – Тася вцепилась в край наволочки.
– Она же сама! – взревел отец. – Сама решила. Сама ушла. Хочешь, забирай!
В горле у Таси взбухло что-то омерзительное.
– Не верю, – выдавила она.
– Сама. Объелась какой-то белены и… – Папа обрушился на стул, обмяк.
Сердце шарахнуло в рёбра, как однажды в теплице, и словно оборвалось. Вновь ощущая во рту смертоносную травянистую горечь, Тася разжала пальцы. Наволочка плюхнулась к ногам вместе с маминой брошкой. Зачем, зачем он это сказал? Отобрал у Таси тоску и нежность, взамен поместил в душу жирный, копошащийся клубок вопросов. Как она могла? Почему? Неужели существовала веская причина? Может ли… Может ли она, Тася, быть к этому как-то причастна?.. Невозможно. Немыслимо.
Папа поднял на Тасю виноватые, беспомощные глаза. Она поняла – отец не со зла. Насколько же одинок он был до сих пор в своём немом страдании, несмотря на то что оба пережили общую потерю…
И Тася его простила. Её – нет, а его – да.
Больше они этой раны не касались по взаимному и молчаливому согласию. Туго набитая наволочка отправилась на верхнюю полку антресолей, а с ней – гербарии, книги и коробки с дневниками-тетрадями.
Мало-помалу становилось не то чтобы легче, но как-то терпимее, что ли. Миновало лето, солнечное, порожнее и безрадостное. Наступила тёплая осень. Тася пошла в девятый класс. За каникулы огромная угрюмая тень утраты рассеялась – по крайней мере, для стороннего глаза. Жёсткое папино лицо временами смягчалось улыбкой. Особенно когда в гости забегали Нелли и её взъерошенные друзья.
Чтения, подобные тем памятным, первым, постепенно перетекли из неопрятного дома на улице Льва Толстого к ним домой. Отец смешно и несолидно хлопотал, звякал стаканами, выуживал из буфета лоснящиеся бутылки с алкоголем, молодым литераторам по рангу совсем не положенным. От пахучих коньяков и густых ликёров Неллин смех приобретал золотистый перелив, а изумительный голос Мумочки раскрывался в полную силу – гипнотическую, исцеляющую. Тася слушала, прикрыв веки, таяла, как мёд в молоке. Нелли в такие вечера нередко ночевала с Тасей на узенькой тахте – не ехать же, право, в два часа ночи в общагу…
Как-то, уже зимой, проснувшись затемно, Тася обнаружила, что спит под тяжёлым пуховым одеялом одна. Прошлёпала, поёживаясь от сквозняков, на кухню. Ожидала увидеть оставшийся с вечера бардак. Вовсе нет: стол был чист, форточка – настежь распахнута. Поэтические дымы рассеялись, в полутьме тускло голубели стопки помытой посуды. Папа навел порядок? Не спит? Его в последние недели изводит бессонница. И куда пропала Нелли?
Тася на цыпочках пробралась к отцовской спальне. Прислушалась к тишине за стенкой. Хотела вернуться к себе. Легко коснулась закрытой двери, вроде как пожелать папе доброй ночи. И дверь приотворилась – совсем чуть-чуть, но достаточно, чтобы заметить на одеяле перекинутую через бугристое отцовское тело девичью руку.
Папа и Нелли. Вместе.
Тася мялась в нерешительности. Не знала, что ей думать. Она должна злиться? Обижаться? На отца? На подругу? Но злости не было ни капли. В опустошённом уме что-то провернулось и звякнуло, будто легли в пазы невидимые стержни: стало быть, мама ушла из ревности, в истерическом звоне разбитого сердца. Но даже эту, казалось бы, мучительную мысль Тася приняла к сведению вполне спокойно.
Беззвучно ступая стылыми ногами по ковру, она приблизилась к постели. Папа спал, выворотив нижнюю губу, на боку. Нелли доверчиво уткнулась носом ему в спину. Волосы разбросаны на подушке. Дышащие тела, исходящие мускусным жаром сна. Глухие присвисты и вздохи. Жизнь. А мама выбрала смерть. Не справилась, не сумела. Вместо того чтобы дать мужу трудный, выматывающий развод, предпочла покарать его наиболее радикальным способом. Мужа и дочь.
Тася вглядывалась в мирные и нечёткие лица спящих, самых дорогих на свете людей. Они предатели? И удивлённо отвечала: нет. Они не виноваты, что полюбили друг друга. Какая, собственно, разница, при маме это случилось или после… Тася наклонилась к папе и тронула губами влажный горячий лоб. Обошла кровать и поцеловала Нелли.
Жизнь там, где любовь.
Полгода спустя Нелли официально приобрела статус Тасиной мачехи, не перестав, однако, вопреки всем сказочным фабулам, быть её старшей подругой. Именно Нелли расписывалась в дневнике, искусно подделывая мужнину подпись, за жгучие тройки по физике. Ей, не папе, Тася прочла первые несуразные, среди ночи написанные стихи. Когда Тася пошла в десятый класс и нацелилась на филфак, Нелли обсуждала с ней экзаменационные билеты – без зубрёжки, за чаем, не отбив у Таси охоты, как это часто делают родители, возиться с русским и литературой.
И всё же у Таси имелся от мачехи секрет. Мумочка. Один, чёрно-белый, бесстыдно сворованный из фотоальбома Нелли, хранился под Тасиной подушкой. Другой, реальный, частенько захаживал к ним по просьбе отца с очередной пачкой переписанных стихов. Аристократический профиль. Исполненные виртуозной небрежности жесты крупных грубых ладоней. Даже отпущенная по лености бородка, в которой время от времени застревали крошки, была чудо как хороша. И голос, голос…
Конечно, Тася влюбилась, и ещё как. Она не стала исключением: за молодым Эммануилом с первого курса закрепилась репутация неисправимого бабника. К третьему добавился романтичный флёр беспросыпного богемного пьянства. А на четвёртом он вдруг разглядел в толпе поклонниц, поголовно сошедших с полотен прерафаэлитов,
