Лицей 2025. Девятый выпуск - Сергей Александрович Калашников
– Сергей Николаевич сорвался по делам. Пойдём прогуляемся.
Тася машинально взяла протянутую руку:
– Может быть, лучше домой?
Нелли покачала головой:
– Прогуляемся. В гости заглянем. Тебе понравится. – И потащила Тасю скрипучими коридорами мимо истукана-вахтёра к выходу.
Всё время, что они тряслись в запотевшем автобусе, Тася слышала неясный тревожный дребезг, исходивший то ли из брюха допотопного транспорта, то ли из её собственного сердца. Нелли тараторила о мельком пролистанном альбоме художника с рыцарским именем Винсент Ван Гог – это чувства, чувства написанные, понимаешь? – Тася не вникала. На улице Льва Толстого они вошли в неопрятный дом цвета жжёного сахара, весь разубранный грязной лепниной.
Дверь квартиры на третьем этаже открыла Неллина безымянная однокурсница, маленькая, хрупкая, как рюмочка. Проводила их в задымленную комнатку-пенал, где было тесно от народа. Расположились кто как мог, скрючившись по двое, по трое в громоздких креслах, покуривали сигареты. На новоприбывших даже не взглянули. Более того, несмотря на многолюдье, внатяг висела плотная тугая тишина. Смысловым акцентом комнаты служил табурет с огромной чугунной сковородой, полной жареной картошки и торчавших вилок. Рядом, теребя в руках мятые листочки, переминался с ноги на ногу высокий парень – черноглазый, вихрастый, с рваной вольнодумной чёлкой и крупным римским носом. Одетый в полосатую рубашку и коробчатый, видавший виды костюм.
– Кто это? – спросила Тася у Нелли.
– Мумочка, – шепнула та. – Наш великолепный драматург Эммануил. Охмурил, бес, даму из Публички. Она его ночами пускает в закрытый фонд, где он переписывает Пастернака, Галича. Слушай.
Тут Мумочка изящным жестом вскинул руку с листами и завёл: «Есть иволги в лесах и гласных долгота…» Читал он медленно, почти без выражения, на низких нотах, необычайно глубоким для худого юноши голосом, на который Тася внезапно отозвалась всем существом, словно её, продрогшую, с головы до пят укутали в тёплую шубу из драгоценного янтарного меха.
Мумочка закончил. Спустя одну благоговейную минуту все разом заговорили, забрякали бутылками. Заметили и Тасю с Нелли. Повскакивали с кресел, бросились обнимать, всучили каждой по захватанному стакану с мутноватым бордовым вином. Каким-то образом обе оказались в центре внимания. Нелли вдруг лукаво посмотрела на Тасю и обратилась к собравшимся с вызовом: «Угадайте кто!»
И, сделав долгую, глотком разбавленную паузу, принялась читать по памяти.
Ты влетела в лето запоздало.
Так спешила и почти успела.
Как хотела, так оно и стало.
Только слишком малого хотела.
Хрупкие желания невозможны,
Страстные – заранее опасны.
Ты явилась слишком осторожно.
Вспыхнула – и сразу же погасла.
Она звучала высоко и чисто – серебряный камертон, по которому моментально настроились все. Слушали, склонив головы, мерно кивали в едином волнообразном ритме, даже дышали, казалось, синхронно, покачиваясь, как пришвартованные лодки на пристани. Под потолком в дыму оранжевым шаром плавал матерчатый абажур. На полке между книгами белела фаянсовая золотогривая лошадка. Тонкие вибрации строф перекрыли напряжённый звон в Тасиных ушах. Вознесли, впустили её в некое светлое необозримое пространство, где не существует людской тоски и тревог.
– Ну что? Поняли? – спросила Нелли.
Тася вздрогнула, будто от толчка.
– Да это ж Супранович! – воскликнул возбужденный большегубый парень, дёргая узел узкого галстука невнятного болотного оттенка.
– А шиш тебе, – усмехнулась Нелли. – Молодой Мартынюк.
– Наш, факультетский? Шутишь? – опешил Галстук. – Да он же кондовый, дубовый…
Но Нелли резко его перебила:
– А это Таисия Сергеевна Мартынюк. Его дочь. – И указала на Тасю.
Так она впервые услышала папины стихи. А в это время в другом районе Ленинграда два санитара грузили маму на носилки.
На мамины похороны Тася по настоянию папы не пошла. Наверное, это было правильно, как она понимала сейчас. Всё же, если не видишь тело, живёшь потом с чувством некой утешительной незавершённости. Разум как бы обнаруживает крохотную лазейку для сомнений. И тогда не верилось до конца. Чудилось, будто мама в очередной раз отправилась в командировку (а ей приходилось порой уезжать на несколько недель в Карпаты за семенами и луковицами ранневесенних растений). Лучше было думать так. Слишком кошмарно болело в моменты осознания. Ничего более страшного в Тасиной жизни не случалось ни до, ни после. Разрыв, провал, засасывающая ледяная бездна. В памяти осталось: Тася сидит, поджав ноги, в кресле, в пустой и выстуженной квартире, тупо наблюдая, как Нелли возит тряпкой по натоптанному полу в прихожей. У мамы остановилось сердце. Я не нужна никому. Даже Богу.
Все её жалели, ходили на цыпочках. Папа от горя задеревенел, слова не вытянешь. Только Нелли, единственная, вела себя так, будто всё нормально, и Тася была ей за это благодарна. В школе Тася ощущала себя как никогда паршиво. Словно рядом с ней запретили радоваться. При её приближении гасли улыбки, разговоры затихали, девчонки траурно цепенели, мальчишки затыкались и сглатывали шуточки. Никто не обзывал её больше Тасей-парасей. Никто не пихал в коридоре. Принципиальная и беспощадно строгая отличница Логинова, сцепив лошадиные челюсти, приносила Тасе тетрадки с решёнными уравнениями – списывай не хочу. Оставляла на краешке парты и испарялась…
Взрослые вели себя ещё хуже. То и дело выдавали что-то вроде: бедная сиротка, несчастное дитя. Я тоже рано потерял маму. Или папу. И почему ей, скажите пожалуйста, должно было стать от этого легче? Тася вежливо кивала, а внутри всё кипело. Хватит! Не надо!
Тасина одноклассница, рыжая, ржавая от веснушек дылда Федоскина, как-то по неосторожности брякнула, мечтательно пялясь в окошко на исполинское, на дельфина похожее облако: «Чудо-то какое! Скоро каникулы!» И у Таси вдруг замечательным образом отлегло, ослабила на секунду мёртвую хватку сжимавшая сердце костлявая пясть. Но учительница математики отреагировала молниеносно: цыкнула на Федоскину и взглядом указала на Тасю, дескать, имей совесть, у человека мать умерла, что ты себе позволяешь… Весь восьмой «Б» обернулся и затаил дыхание. Федоскина покраснела так, словно черти варили её в котле на медленном огне.
Тася замерла. Девочки и мальчики ёрзали. Выжидательно таращились. Положение создалось безвыходное. Возникла мысль: а что бы на её месте сделала Нелли? И Тася трагически спрятала лицо в ладонях и мелко-мелко затряслась в приступе плача – горького и притворного. Сползла со стула. Всхлипывая, вылетела из класса. Для пущей убедительности хлопнула дверью. В туалете ненароком залюбовалась на отражение: горестно изогнутые брови, совершенно сухие глаза. Тася резко повернула вентиль и поспешно умылась. Гадко, до чего же это было лицемерно и гадко, слов нет…
Некую щемящую отраду первое время приносили мамины вещи. Отцветающий августовский аромат её платьев. Прикосновение мягкого ситца и шершавого льна. Прохладный перестук стеклянных бусин
