Лицей 2025. Девятый выпуск - Сергей Александрович Калашников
В горло. Наружу. В воду. В кувшинки.
Тасю вырвало. Она насилу повернулась, и её стошнило ещё раз. Сползла на пол, вялая, по стенке бака. Ладонью попала в противное. Тепловатое. Оттуда с пугающей скоростью тянулись к свету упругие молодые стебли. Плечо стиснули жёсткие пальцы. «Ты что-то съела?» Решётчатый купол оранжереи трясся. Сердце, однако, не гремело больше. За рёбрами висела странная гулкая пустота. «Что ты съела, что ты съела?» – тормошила мама. Губы бледные, глаза яркие, огромные. Как с павлиньего пера. «И говорит купцу, не ошибаюсь я», – лениво шевельнулась непрошеная строчка.
Стебли за маминой спиной трещали, становились всё выше, мощнее. Сцеплялись листами. Выпускали из бутонов сочные цветки. Мама почему-то их не рисовала. Тася сунула руку в карман и нащупала раздавленный колокольчик: «Мама, нарисуй…» Но слова затерялись в зелёном шелесте. Заросли наперстянки сомкнулись над головой. Заслонили маму, скрыли стеклянное тепличное небо. Тася очутилась в темноте.
Следующий осознанный вдох был ватным, белым, с резким спиртовым запахом. Ещё несколько дней что-то безостановочно капало, кололось, посверкивало, застревало в горле. Ухала важная, точно полярная сова из школьного атласа, медсестра. Хмурился доктор, раздувал кривые волосатые ноздри. Но – откачали. Такие они коварные, эти одёжки Дюймовочки…
Вот что мама оставила Тасе, перед тем как уйти добровольно туда, откуда не возвращаются, – дурацкие сказки и рецепт витаминного настоя. Лучше б о том, что наперстянка ядовита, рассказала вовремя! Поразительная нерадивость. Да что там говорить… Тася смела цветочный прах в совок, собрала картонки и отправила обратно в коробку. Коробку – на антресоли. Захлопнула дверцы. Шлёпнулась на стул. Чихнула. И сама себя устыдилась.
День маминой смерти четырнадцатилетняя Тася провела с Нелли.
Они познакомились за несколько месяцев до того, как это случилось. Второкурсница филфака, на пять лет старше Таси. Папина студентка. Тася хорошо помнила, как Нелли впервые влетела в их захламлённую кухню – а вместе с ней ворвалось, обдав Тасю «Рижской сиренью», обещание настоящей, взрослой дружбы. Не церемонясь, Нелли уселась на облупленный подоконник. Рукой угодила в гранёную пепельницу, сдула сигаретную пыль, как поцелуй с ладони, рассмеялась – вся прозрачная, будто из кварца, насквозь просвеченная мартовским солнцем. Лохматое облачко русых волос, смешно оттопыренные розовые уши. Так болтала ногой, что сразу потеряла громадный отцовский тапок. Второй эффектно скинула следом – буду босиком!
Впрочем, никакие паркетные занозы и случайные синяки ей были не страшны. Казалось, при порывистом появлении Нелли квартира преображалась: на пути её замысловатых мотыльковых траекторий сами собой расступались стулья, перелетали с полки на полку книги и даже морщины на лбах мрачных классиков, рядком бронзовевших в шкафу, немножко разглаживались. Безалаберная Нелли учиняла кругом какой-то собственный гармоничный хаос, в центре которого сияла безраздельно.
Они стремительно нашли общий язык. Нелли, вероятно, попросту нравилось внимание. Зажатую Тасю привлекала уверенность старшей подруги. Вызывала восхищённую зависть манера поведения – на кураже, с оттенком драматизма, но никогда не искусственная, полнейшая импровизация. Интриговал неупорядоченный график: как это, кутить до трёх ночи и с лёгким сердцем позволить себе проспать первую, скучную пару? А уж её одухотворённые окололитературные друзья с мерцанием в очах – диковинные птицы…
Тасин папа, Сергей Николаевич, тоже был писателем, но совсем иным, больше похожим на те самые бронзовые бюсты из шкафа: такой же тяжёлый лицом, вечно насупленный, как Маркс, разве что без бороды. Носил во внутреннем кармане пиджака пухлую красную корочку Союза писателей, публиковался стотысячными тиражами, в своих увесистых томах воспевал трудовые подвиги агрономов и инженеров. Не давал заржаветь, по заветам Владимира Ильича, великому механизму, приводимому в движение всем сознательным авангардом рабочего класса.
А компания Нелли сплошь состояла из тонкокостных нимфоподобных поэтесс и красивых, словно демоны Врубеля, поэтов. Их школьница Тася изредка встречала у здания университета, где работал папа, и всякий раз заливалась стыдным румянцем. Этих ребят интересовала литература особенная, сложная, малодоступная. Ахматова, Волошин, Войнович… Первый подарок Нелли, тощая, вручную сшитая книжица, до сих пор лежал у Таси в ящике письменного стола – кустарно переведённый «Скотный двор» (это за двадцать с лишним лет до первой официальной публикации в журнале «Родник» – только вдумайтесь!). Напечатан на папиросной бумаге – чтобы разобрать текст, приходилось подкладывать листы. Весь в правках и заклейках: машинистки, святые, ночами набирали сразу несколько копий, торопились, делали ошибки…
Стоило Тасе пару раз заикнуться при Нелли о своей внешности – ну, как это бывает в четырнадцать лет, когда кажется, что все видят, из каких ты вылеплена телесных изъянов, – Нелли раздобыла неизвестно где карнавальную маску Чиполлино. Чудовищную, криворотую, с картонным зелёным вихром и покарябанным носом. «Надевай», – велела безапелляционно. И поволокла безвольную от ужаса Тасю под ручку по Невскому проспекту, от Адмиралтейства до Московского вокзала. Сорок минут пешком. Три километра каждый второй встречный круглил на неё глаза и растягивал губы в противной усмешке. Поначалу это было непереносимо. Но где-то вблизи Аничкова моста, у литых атлетов и коней, в Тасе полыхнула вспышка озорного безразличия к косому взгляду. «Ещё раз скажешь, что все смотрят на твой прыщик, повторим», – заявила Нелли на площади Восстания, когда Тася стянула маску с потного лица.
Мама дружбы с Нелли не одобряла категорически, мол, найди себе ровесницу, одноклассницу. Слишком взрослая компания. И напускалась на папу: почему поощряешь общение дочери с этой нахальной девицей? А Сергей Николаевич дурного не видел. Наоборот – студентка умненькая, весёлая, с острым языком. Для Таськи отличный пример. Вон какую повесть написала, помогу её в «Юность» к Полевому пристроить. И даже пошучивал: дескать, ревнуешь ты, Леночка, Тасю по-матерински… Раньше-то она с тобой в оранжерею ходила, а теперь бегает ко мне на филфак.
На это гордая Елена Георгиевна менялась в лице. Язвила, что на её нелитераторский взгляд, текст Нелли – неприкрытое и умелое подражательство Каверину. И морковку тёрла с удвоенным нажимом – так, что на следующий день рыжий сохлый ошмёток обнаруживался под батареей у окна.
В тот день Тася, как обычно, поехала после школы на Университетскую набережную. Май выдался унылый, дождливый. Блеклое зелёное здание филологического факультета терялось в серой пелене. Издалека Тасе показалось, что кто-то, напоминавший отца, криво насаживая шляпу на затылок, бежал к автобусной остановке.
Внутри в коридорах стоял гомон. Двери триста седьмой аудитории были широко распахнуты, амфитеатр практически пустовал. Тася удивилась: по расписанию до окончания папиной лекции оставалось ещё минут десять.
Там её встретила Нелли –
