Путь киновари - Юлиус Эвола
«Современная «цивилизация» Запада нуждается в кардинальном перевороте, без которого она рано или поздно обречена на гибель. Она извратила всякий разумный порядок вещей. Она превратилась в царство количества, материи, денег, машин, чисел, в котором нельзя больше дышать ни свободой, ни светом. Запад забыл о смысле приказания и повиновения. Он забыл о смысле действия и созерцания. Он забыл о смысле ценностей, могущества духа, человеческих богов. Он больше не знает природы… природа стала мутной, роковой поверхностью, и ее тайны профанические науки стараются обойти с помощью своих мелких законов и мелких гипотез. Запад больше не ведает мудрости: он не знает тех, в ком возродились идеи крови, жизни, могущества… Запад больше не знает государства: государства как ценности, как Imperium, как синтеза духовного и царского качеств… Что такое война, война по своей собственной воле как высшая ценность, как путь духовной реализации;… что означает такая война, не знают больше трусливые европейские «активисты». Они не знают больше воинов, они знают только солдат… Европа потеряла свою простоту, она потеряла центр своей деятельности, она потеряла свою жизнь. Демократический недуг пропитал ее вплоть до самых корней: в праве, в науке, в мышлении. Вождей — существ, которые выдвинулись не посредством насилия, не посредством денег, не в силу способности угнетать рабов, а в силу своих неоспоримых трансцендентных жизненных достоинств, — больше не осталось. Европа сейчас — это огромное тело, пытающееся заглушить свою боль, беспокойно метающееся из стороны в сторону под влиянием темных и непредсказуемых сил, которые неумолимо стирают в порошок любого, кто осмелится им противостоять или хотя бы попытается уклониться от их воздействия. Все это — плоды «цивилизации» Запада. Все это — прославленные результаты суеверной веры в «прогресс», далекой от римской имперской власти, от светлой Эллады, от Древнего Востока — великого Океана. И все плотнее смыкается кольцо вокруг тех немногих, которые еще способны к великому отвращению и великому восстанию».
После рассмотрения других проблем я ставил вопрос: «Может ли фашизм стать началом новой антиевропейской реставрации? Имеет ли фашизм столько сил, чтобы сегодня поставить ему эту задачу?». Я признавал, что «фашизм вышел снизу, из смутных потребностей и грубых сил, пробужденных европейской войной», что он «вскормлен уступками и мелкими амбициями мелких людей. Государственный организм, который он построил, часто сомнителен, неуклюж, насильственен, несвободен, не лишен двусмысленностей» (отмечу, что в порицаемой сегодня атмосфере диктаторского фашистского «гнета» можно было говорить и печатать подобные вещи). Но я констатировал, что ни на что иное нельзя рассчитывать как на «основу и надежду». Следовательно, остается вопрос: смог бы фашизм взять на себя подобную задачу?
Я должен признать, что в этой книге в какой-то мере я следовал порыву радикальной мысли: результатом были насильственный стиль, юношеская нехватка меры и политического чутья и утопическое непонимание реального положения дел. Поэтому в разных главах я указывал на условия, при которых фашизм мог бы стать подлинной и необходимой революцией не просто в политически-социальной области, но прежде всего в области общих воззрений на жизнь, мир и божественное. Так я не только нападал на всякую демократию и эгалитаризм, не щадя и отрицательных тенденций в самом фашизме (националистической в простейшем смысле, мадзинистской[14], неогегельянской), но также указывал на ценности, противостоящие современным экономике, науке и технике и «фаустовскому» активизму: речь шла о касте, и я обращался — достаточно неуместно, учитывая культурные горизонты аудитории — к традиционной и восточной идее.
Но острый характер этой книги был связан в первую очередь с религиозным вопросом, и было очевидно, что мои тезисы вызовут обеспокоенную реакцию у многих. Я спрашивал, до какой степени главные ценности «фашистской» этики совместимы с христианскими: если воскрешение Рима и его символов не является всего лишь пустой риторикой, немыслимо обойтись без оживления также и «языческой» духовности, несводимой к христианской. Я недвусмысленно отвергал дорогое для гвельфизма отождествление римской традиции с католической, разоблачая узурпацию «римскости» церковью, и подтверждал тезисы своих скандальных статей: «Предпосылкой является тот факт, что в своей чистейшем выражении фашизм отождествляется с волей к империи; что его оживление символов Орла и Фасции не могут быть только риторикой — во всяком случае, таково условие его нового характера не смехотворной (sic) революции, а героического воскрешения». Указав на эти предпосылки, я утверждал:
«Если фашизм — это воля к империи, то, обратившись к языческой традиции, он станет подлинно собой; сможет воспламенить эту душу, которой ему не хватает и которую никакая христианская вера ему не даст».
Рассматривая последнюю дилемму, я уже тогда стал паладином «гибеллиниства»:
«Фашизм встретился со следующей дилеммой: или остановиться на империи как грубой материальной организации — и тогда можно оставить церкви ее место, можно терпеть ее, подтверждая ее прерогативу в отношении тех духовных вещей, которые остаются чуждыми империи, которая, следовательно, в этом отношении останется ей подчинена. Или же он может прийти к подлинной идее империи, которая, in primis et ante omnia[15], является имманентной духовной реальностью — и тогда церковь должна быть лишена своей власти и подчинена государству в пределах той общей терпимости, которое такое государство может временно предоставлять прочим интернациональным организациям». Таков был политический аспект. Иной аспект состоял в глубоком и неустранимом противоречии между ценностями и мировоззрениями. В силу гиббелинства и римской идеи мой интерес смещался к тому, что впоследствии я назвал «традиционным» государством, вновь объединяющим в своей вершине и политическую власть (imperium), и реальное духовное владычество.
Нехватка этих более широких ориентиров и усиление антихристианской полемики составили один из главных пределов этого моего «сценария сражения». Его было видно уже в названии книги, потому что на самом деле речь шла не об «империализме» — этом современном термине, обозначающим отрицательную тенденцию, почти всегда связанную с раздутым национализмом, а также потому что слово «языческий» является уничижительным термином, используемым христианами. Не менее двусмысленной была отсылка к смутно определенной «средиземноморской традиции»: впрочем, я очень быстро отбросил или скорректировал эту идею.
Призыв, брошенный «Языческим империализмом», не имел никакой ценности ни в практическом, ни в политическом отношении. Несомненно, Муссолини не читал эту книгу: хотя кто-то в его окружении, наверно, походя упомянул ее в тенденциозном ключе. Ее предпочли замолчать: печать находилась под контролем, а краткие рецензии или ссылки на нее появились только в газетах и второсортной периодике. Поскольку книга худо-бедно продавалась, можно было ожидать реакции некоторых независимых фашистских кругов: но даже это произошло лишь в очень слабой мере.
