Журнальный век. Русская литературная периодика. 1917–2024 - Сергей Иванович Чупринин
Перестройка между тем разворачивалась, цензурные тиски нехотя разжимались, и горячая магма арестованных в разные годы рукописей, смешавшись с книгами русской эмиграции, а позже – диссидентов, выплеснулась из кратера этого вулкана и поползла на ошарашенного читателя[172].
В этой магме каждый журнал выбирал свое, годное на роль манифеста, и «Наш современник» выбрал тоже – скандально антисемитскую и антилиберальную «Русофобию» Игоря Шафаревича (1989, № 6, 11). У «демократов», как тогда называли сторонников обновления жизни в стране, эта публикация вызвала возмущение, а у их противников, конечно же, ликование, и «Наш современник» стал однозначно восприниматься как ведущий орган сил, которые чуть позже составят «красно-коричневый» электорат.
Одна беда: осенью того же 1989 года Сергей Викулов, отбыв главным редактором 21 год, подал в отставку. Вернее, его принудили к этому свои же, но более молодые, рвущиеся к власти «заединщики» по Союзу писателей РСФСР, на одном из пленумов запретившие кому бы то ни было руководить их республиканскими журналами дольше десяти лет.
Так Михаила Алексеева, просидевшего тоже 21 год, сменил в «Москве» Владимир Крупин, а в «Наш современник» на добрые 33 года пришел Станислав Куняев, начавший с того, что на лицевой стороне журнальной обложки разместил изображение памятника Минину и Пожарскому как символ сопротивления оккупационному режиму сперва Горбачева, затем Ельцина, а редколлегию обновил за счет идеологически близких и, что особенно важно, неукротимо активных Вадима Кожинова, Игоря Шафаревича, Юрия Кузнецова, Владимира Бондаренко и Александра Проханова.
Не обошлось, правда, и без потерь. Из редколлегии тихо вышел миролюбивый курянин Евгений Носов. И совсем не тихо «Наш современник» покинул Юрий Бондарев в знак протеста против того, что Куняев первый номер своего первого 1990 года открыл солженицынским «Октябрем Шестнадцатого». Но совсем обидным для нового главного редактора и губительным для журнала стало заявление Виктора Астафьева о том, что он из редколлегии «Нашего современника» перебирается к Залыгину, в редколлегию «Нового мира».
Конечно, строптивец, человек болезненного самолюбия и взрывного темперамента, Виктор Петрович и раньше фордыбачил. Например, – вспоминает еще Викулов, – с треском хлопнул дверью, после того как в журнал не взяли рассказ его жены Марии Семеновны Корякиной и рекомендованные им рукописи трех молодых уральских авторов, а из его собственной книги «Зрячий посох» о покойном критике Александре Макарове согласились опубликовать едва одну четверть[173]. Вот и Куняев, рассказывая в очерке «И пропал казак…» о своем конфликте с «самым, – по его оценке, – значительным писателем» России, тоже начинает с перечисления астафьевских фобий и детских травм, но потом – поэта далеко заводит речь! – все-таки жестко заключает: «Увенчанный всеми мыслимыми орденами и премиями, трех- и четырехтомниками, баснословными гонорарами и обкомовскими квартирами, „кавалер Гертруды“ Виктор Петрович» стал «постепенно разыгрывать еврейско-демократическую карту», чтобы уже от новой власти по-прежнему «получать ордена, премии и прочие льготы, к которым он так привык».
Комментарии здесь излишни. Лучше вспомнить слова, которыми Астафьев, по куняевским же воспоминаниям, простился со «своим» до этого журналом: «Я все время мягко и прямо говорю „Нашему современнику“: ребята, не делайте из второй половины журнала подворотню…»
В этих словах много правды. Державшийся по преимуществу на прозе (помимо уже упоминавшихся деревенщиков, стоило бы назвать Константина Воробьева, Георгия Семенова, Андрея Скалона, иных многих), журнал при Куняеве стал в первую голову публицистическим, то есть драчливым. И время было горячим, располагавшим прежде всего к прямой речи. И потери первых имен в авторском составе оказались невосполнимыми. И оставшиеся с «Нашим современником» писатели будто обменяли незаурядный художнический потенциал на проповедническую страстность, поэтому – приведем один лишь пример – вряд ли кто будет спорить, что распутинские «Пожар» (1985, № 7) и «Дочь Ивана, мать Ивана» (2003, № 11) по литературному достоинству заметно уступают его же повестям 1970-х годов.
Сказались, наконец, и задиристый нрав главного редактора, его полемическая активность и готовность с поводом или без повода вызывать огонь на себя и свой журнал. Поэтому если кого и перепечатывали в «Нашем современнике», то Константина Леонтьева, Ивана Ильина, Ивана Солоневича, еще при жизни с гордостью носивших титул реакционеров и консерваторов. Если кого и ценили, кого охотно выпускали на арену идеологических распрей, то все тех же Игоря Шафаревича, Дмитрия Жукова, Вадима Кожинова, прибавив к ним Татьяну Глушкову, Ксению Мяло, Ирину Стрелкову, Михаила Антонова, Владимира Бондаренко, Юрия Бородая, Аполлона Кузьмина, Олега Михайлова, Сергея Небольсина, Олега Платонова, Карема Раша, Анатолия Салуцкого, да мало ли кого еще.
Век у литературы и уж тем более публицистики ближнего боя обыкновенно недолог, так что в новых поколениях читателей большинство имен этих воителей скорее всего уже никто не вспомнит. Но в лихие 1990-е они звучали – простите эту остроту – как колокол на башне вечевой, созывая единомышленников под свои хоругви и создавая тот диковинно гибридный мировоззренческий комплекс, который можно определить как коммуно-национализм. Где Ленин (в скобочках Бланк), безусловно, враг народа, зато Сталин – вождь и учитель, наследующий Сергию Радонежскому и Серафиму Саровскому. И где комиссары, чекисты и наркомы с еврейскими корнями – вне всякого сомнения, агенты мировой закулисы, но социализм, выстроенный под их попечительством, едва ли не рай земной.
В условиях нараставшей дезорганизации общественной жизни, – размышлял Куняев, – мы, русские, своей коммунистической партии, видимо, создать не успеем. История не даст нам для этого времени. Идея социализма на ближайшее время, по крайней мере, скомпрометирована антисоветской частью самой партийной верхушки. Инициативу можно перехватить, лишь опираясь на то, что условно называется «национальным самосознанием». Путь опасный, ибо он тоже на первом этапе разрушителен для многонационального государства. Однако другого пути нет…
Вот они уже тогда и начали толковать – о ничтожности импортированных из-за границы прав личности в сравнении с интересами Державы, об имперскости как о решающем векторе отечественной истории, о развале СССР как о крупнейшей геополитической катастрофе XX века и о том, наконец, что Россия исстари была и навсегда останется осажденной крепостью[174], на которую извне покушаются трансатлантисты и которую изнутри подтачивает коварная «пятая колонна».
В 1990-е, когда государство, по розановскому слову, из литературы ушло, этот строй мысли выглядел оппозиционным, хотя и не наказуемым. Но в 2000-е он стал распространяться – сначала незаметно, как торфяной пожар, но постепенно вырываясь уже и в публичную плоскость.
Удивительно ли, что слова об оккупационной власти
