Журнальный век. Русская литературная периодика. 1917–2024 - Сергей Иванович Чупринин
Полетело тридцать тысяч курьеров с докладными записками, зашумели заседания и большого, и малого писательских секретариатов, совещания в ЦК: мол, «роман вызвал озабоченность читателей и литературной общественности», и это нетерпимо, ибо говоря о сионистском влиянии на правящую верхушку буржуазно-помещичьей России, автор нарочито обостряет ситуацию, допускает в ряде случаев отступления от принципов классового анализа, что может лишь осложнить работу по разоблачению происков сионизма[168].
Ужасное слово «антисемитизм» вслух не произносилось, но оно угадывалось, поэтому всерьез советовали даже прервать публикацию. Однако было сочтено, что это вызовет еще больший ажиотаж, и за дело взялись сами цекисты.
Мы, – рассказывает Наиль Биккенин, заведовавший тогда в ЦК журнальным сектором, – внесли предложения по редактированию романа за счет сокращения общеполитических мест (изложены они были, мягко говоря, с исторической точки зрения весьма нестрого) и ряда натуралистических сцен. Предложено было снять утверждения о жидо-масонском заговоре при Дворе, о сионистском окружении Ленина.
Викулов, разумеется, сопротивлялся, «однако сделанные предложения не принять не мог»[169].
Так что роман, пусть оскопленный, вышел четырьмя номерами (1979, № 4–7). Критике, сделав исключение для единственной ворчливо-занудной рецензии И. Пушкаревой в еженедельнике «Литературная Россия» (27 июля), велено было молчать. Но сарафанное радио не заглушить, и, – еще раз процитируем Викулова, – в редакции не умолкал телефон: «Нельзя ли приобрести номера с романом Пикуля?» А вскоре нам стало известно, что четыре книги «Нашего современника» с Пикулем на черном рынке продаются по 25 рублей за каждую (при фактической стоимости 50 коп.). И все равно спрос не уменьшается. И тогда в продаже появились ксерокопии и даже фотокопии романа[170].
Правда, к журналу уже прикрепилась репутация антисемитского и едва не фашистского издания, и Юрий Нагибин со скандалом вышел из его редколлегии. Даже в среде вменяемых почвенников и то возникли нестроения.
Вчера, – писал Валентин Курбатов Виктору Астафьеву, – закончил чтение пикулевского «Распутина» и со злостью думаю, что журнал очень замарал себя этой публикацией, потому что такой «распутинской» литературы в России еще не видели и в самые немые и постыдные времена. И русское слово никогда не было в таком небрежении, и уж, конечно, русская история еще не выставлялась на такой позор. Теперь уж и в уборных как будто опрятнее пишут.
И «сам» Суслов, обойдясь, впрочем, без конкретики, на одном из всесоюзных идеологических совещаний в Кремле произнес что-то невнятное, но легко, впрочем, расшифровываемое:
Встречаются в иных произведениях и внеисторические, искаженные представления о прошлом, странные пристрастия к фигурам исторических авантюристов, поверхностные суждения о современности.
Ожидаемых репрессий по отношению к автору романа и к его публикаторам тем не менее не последовало, и это означало, что руки у «современниковцев» развязаны. Можно было в пух и прах разнести «Литературную газету» и журнал «Юность» за потачки мировой (конечно же, масонской) закулисе, а «малышовую» литературу обвинить в идеологической слепоте, назвав сказочного Чебурашку космополитом, как это сделал Николай Машовец в памфлете «Тревожность очевидного» (1980, № 6). Можно на многие и многие номера разверстывать «Лад» Василия Белова (1979, № 10, 12; 1980, № 3; 1981, № 5–7) и «Память» Владимира Чивилихина (1980, № 8–12; 1983, № 5–6, 10–11), прочитываемые как хвала и слава досоветской истории России и досоветскому образу жизни.
Конечно, цензура и тут не дремала, выкусывая из этих, да и других текстов самые рискованные пассажи, но в печать ведь все-таки пропускала. И, конечно, в газетах, в журналах споры вокруг заметных публикаций в «Нашем современнике» разгорались нешуточные, однако власть и тут в них не вмешивалась. Срываясь лишь тогда, когда авторы – и то, как правило, критики, публицисты, а не прозаики – переходили, на ее взгляд, красную линию.
Выразительна история с романом Михаила Алексеева «Драчуны», где впервые в подцензурной советской литературе рассказывалось, в частности, о голоде в Поволжье, вызванном варварской коллективизацией.
Роман шел к печати трудно, но все-таки вышел (1981, № 6–7, 9), был встречен одобрительными откликами, и автор, один из секретарей Союза писателей, главный редактор журнала «Москва», уже, как он вспоминает, готовился к награждению Ленинской премией. Напрасно, впрочем, так как через год Михаил Лобанов напечатал в журнале «Волга» статью «Освобождение» (1982, № 10), и там все то, что было утоплено в художественной плоти романа, оказалось переведенным на язык прямой публицистики.
И вот это было абсолютно нетерпимо, так что по распоряжению будто бы лично товарища Андропова автора вредоносной статьи на какое-то время лишили доступа к печатному станку, а Николая Палькина, редактора «Волги», уволили. Зато не тронули ни Викулова, ни самого Алексеева, что многое говорит о нравах и обычаях времен зрелого («перезревшего», как тогда шутили) социализма.
Однако вернемся к 1981 году, когда непосредственно за алексеевскими «Драчунами» в редакцию принес повесть в письмах «Сороковой день» Владимир Крупин, «новомирский» в недавнем прошлом автор. Викулова она то ли испугала, то ли просто ему не понравилась, однако его первый заместитель Юрий Селезнев тайно отправил рукопись Василию Белову и Валентину Распутину, и те оценили повесть очень высоко, даже будто бы пригрозили выходом из редколлегии в случае, если «Сороковой день» не будет напечатан.
Так ли, не так ли, но главный редактор, как он сам вспоминает, ушел в отпуск, а повесть появилась в одиннадцатом номере рядышком с программной статьей «И назовет меня всяк сущий в ней язык» Вадима Кожинова, ставшего к этому времени ведущим идеологом журнала.
По отдельности они, возможно, и не наделали бы шума, но это соседство и в ЦК, и в Союзе писателей было расценено как концентрированное выражение журнальной позиции – если не впрямую антисоветской, то, мягко говоря, изобилующей рядом «идейных просчетов и ошибок». Так что сверху приказ разобраться последовал сразу, и уже в декабре, как сказано в записке ЦК о заседании секретариата правления СП РСФСР, «видные писатели Ю. Бондарев, Е. Исаев, П. Проскурин, Е. Носов, Н. Доризо оценили публикацию повести „Сороковой день“ В. Крупина, статьи В. Кожинова „И назовет меня всяк сущий в ней язык“ серьезной ошибкой редакции». Проштрафившегося Селезнева распорядились «освободить от занимаемой должности», а Викулову рекомендовали «повысить ответственность сотрудников редакции за идейно-художественное качество публикуемых материалов».
И жизнь журнала пошла дальше – вплоть до самого начала перестройки, когда в майском номере за 1986 год в большую подборку рассказов Виктора Астафьева был включен (впрочем, с купюрами) рассказ «Ловля пескарей в Грузии», который не только в закавказской республике, но многими и в Москве был
