Я – мы – они. Поэзия как антропология сообщества - Михаил Бениаминович Ямпольский
Агамбен показал, что именно двойная природа шифтеров, их свойство быть одновременно индексами и символами позволяет конкретной экзистенциальной ситуации неожиданно утратить укорененность в «здесь и теперь» и начать выражать лишенную всякой конкретности категорию бытия[414].
Это постоянное соскальзывание от индексальности к символическому уничтожает связь языка с конкретностью референта и таким образом подрывает память о мертвых, которая сейчас же превращается в память о смерти вообще. Голос как будто меняет эту ситуацию, так как обладает физической связью с говорящим и, тем более, с поющим. Но связь эта у Степановой всегда находится под угрозой. В ее стихах по-своему происходит это соскальзывание, но как бы зеркально обращенное. В ее текстах символическое – местоимение, укорененное в коды, – начинает вдруг соскальзывать в индексальное. И происходит это за счет присвоения голоса. То, что как будто лишено всякой конкретики и материальности, то есть символ, вдруг начинает соединяться с единичными телами, хотя соединение это неустойчиво и ненадежно.
Неустойчивость идентичности, в том числе и идентичности лирического «я», от лица которого производится текст, – одна из самых бросающихся в глаза особенностей степановских текстов. В принципиальном для нее эссе «Перемещенное лицо» она, в который раз декларируя необходимость покончить с лирическим «я», предлагает читателю вообразить ситуацию, когда в поэзии «оказались бы под запретом местоимения первого лица», следствием чего стал бы «отказ от точек фокуса, по старинке обозначаемых как „я“ и „мы“»[415]. Речь идет, по существу, об отказе от субъективности, традиционно идентифицируемой с этими «точками фокуса».
Степанова тут, конечно, не одинока. Задолго до нее Франсис Понж писал о необходимости для поэта отказаться от эгоцентричности, ведущей к пустой абстрактности, и занять место вещей. Совсем в иной перспективе, но об этом же говорил другой великий поэт XX века, Фернандо Пессоа, призывавший отменить «догму личностности»,
то есть идею, согласно которой мы имеем Личность, «отдельную» от других. Это теологическая фикция. Личность каждого из нас составляется (как об этом хорошо известно современной психологии, особенно с того недавнего времени, как она заинтересовалась социологией) социальной гибридизацией с другими «личностями»[416].
Пессоа призывал и к отмене представления о том, что эта фикция личности имеет право и обязательство выражать себя, а не множественность открытых ему личностей. Поэт для Пессоа, как известно, тот, кто обладает обостренным ощущением своей растворенности в других. Степанова в этом совершенно солидарна с португальским поэтом.
Точка фокуса местоимений должна быть отменена, и вместо поэта, говорящего с позиции личных местоимений, должен зазвучать хор – хор мертвецов, которым поэт дает голос. Мертвые в речи уступают нам символическое место. Раньше «отцом» был мой «отец», а сейчас «отцом» для моего ребенка становлюсь я. Мы присваиваем себе символические позиции, фиксированные в языке и достающиеся нам от мертвых. Но Степанова не хочет такого символического присвоения, в котором покойник исчезает без следа. Она не хочет исчерпанности прошлого в пустых абстракциях местоимений. Присвоенный поэтом покойник должен сохранить в этом присвоении свой голос. Об этом эссе Степановой «Над важными гробами», где описываются разные кладбища, каждое из которых не похоже на другое, где упоминается римское Cimitero acattolico, Некатолическое кладбище, мертвецы которого не причастны «теологической утопии» Пессоа и сохраняют свое многоязычие и многобожие. «Персефонины гранаты там перезревают, лопаются от спелости, брызжут зернами на дорожки. Там лежат люди странной судьбы – те, кто умер в чужих краях…» – пишет Степанова[417]. Странность и инородность судьбы делают этих покойников не присваиваемыми с помощью личных (безличных) местоимений и шифтеров.
Патефон или любое другое устройство звукозаписи интересны и тем, что они никак не вписываются в якобсоновский комплекс индексальных символов. Звук тут имеет источник, локализованный в пространстве, но то, что произносит записанный голос, никак не соотносимо с категориями производства высказывания. Говорящая инстанция не находится в месте звучания. И в этом смысле особенно поучителен пример автомата. Но на сей раз я бы хотел вспомнить не Гофмана, а Вилье де Лиль-Адана и его «Будущую Еву» (или «Еву будущего»). Вилье рассказывает об андроиде, сконструированном Эдисоном и обладающим способностью (как и Турок Гофмана) поддерживать беседу. Андроид носит имя Гадали и имеет такое речевое устройство:
…два золотых фонографа, расположенных под углом друг к другу в центре грудной клетки: это и есть легкие Гадали. Они передают один другому металлические листочки, обеспечивающие ей возможность вести беседы мелодичным – небесным, следовало бы сказать, – голосом, принцип действия их аналогичен принципу действия печатных станков. На одной оловянной ленте содержатся тексты в количестве, достаточном для семичасовой беседы. Тексты эти – плод воображения самых великих поэтов, самых тонких мыслителей, самых глубоких прозаиков нашего времени; я обратился ко всем этим гениям, и они уступили мне – оценив на вес алмаза, – чудеса, которым никогда не попасть в печать[418].
Таким образом, все речи Гадали созданы и записаны до момента ее «высказывания». При этом уместность ответа, по мнению создателя андроида Эдисона, связана с тем, что мы всегда калейдоскопически используем одни и те же слова и фразы, среди которых шифтеры обладают такой неопределенностью, что оказываются применимыми к любой ситуации:
Сказать по правде, всякий ответ может быть полностью приложим ко всякому вопросу: такова великая калейдоскопичность человеческих слов. Главное – колорит и интонация, которые придаются любой теме в уме, любое слово всегда окажется уместным в том или ином смысле при извечной приблизительности человеческих разговоров, да и существования тоже. Сколько есть смутных слов, вызывающих массу ассоциаций, обладающих удивительной до странности смысловой гибкостью! Очарование и глубина их зависят просто-напросто от того, на что они отвечают! Вот вам пример: одно-единственное слово… хотя бы слово «уже!..» Допустим, андроида в какой-то миг должна будет произнести это слово. Заметьте, только одно слово, я мог бы взять и целую фразу… О, подумайте, на какое множество вопросов и дум может быть ответом одно это слово. Стало быть, ваше дело – придать ему глубину и красоту уже самим вопросом[419].
Аннетт Майклсон назвала Гадали «палимпсестом записей» западной культуры. Собеседник автомата лорд Эвальд должен только запустить калейдоскоп культурных «инскрипций», воплощенный в Гадали, чтобы получить разумные ответы на любые свои вопросы. Как пишет Майклсон,
