Сталинские кочевники: власть и голод в Казахстане - Роберт Киндлер
Некоторые крестьяне вершили самосуд над предполагаемыми «преступниками»[1101]. В селе Камышлово в начале августа 1933 г. угнали четырёх лошадей с пастбища. Чуть позже заместитель председателя сельсовета Санников поймал казаха, который вёл одну из украденных лошадей. Пойманный клялся, что купил животное у «известного конокрада» из соседнего аула. Санников с четырьмя вооружёнными людьми поскакал в указанный аул. По пути они арестовывали всех встречных казахов, отбирали у них лошадей и избивали пленных до потери сознания. В этом принимал участие и председатель облсовета Бойков, случайно наткнувшийся на команду Санникова. В ауле, где якобы жил конокрад, они нашли только нескольких его родственников, которые ничего не могли сказать по делу. «У вас не разберёшь, кто вор, кто не вор. Все вы, казахи, воры и сволочи. С вами по-хорошему нельзя!» — закричали русские и принялись избивать двух родственников беглеца. Одного из них связанным повезли в своё село, по дороге устраивая ему инсценировки расстрела, чтобы заставить его говорить. Через день истерзанного человека отпустили, но по району скоро поползли слухи, будто арестованный казах был тайно умерщвлён[1102]. Крестьяне подвергали казахов наказанию, которое считали для них подобающим. Право на самосуд издавна укоренилось в их сознании; все попытки установить в их сообществах государственную монополию на насилие мало что тут меняли, тем более когда представители государственной власти сами участвовали в подобных эксцессах. Обращения в государственные суды крестьяне отнюдь не чурались, однако в случае конокрадства предпочитали полагаться на собственные обычаи и правовые представления[1103]. В отличие от зачастую непонятных им судебных решений, приговор крестьянского самосуда следовал однозначным и ясным критериям: скотокрады заслуживали смерти, особенно если речь шла о казахах.
В письме первому секретарю Казкрайкома Мирзояну несколько казахских коммунистов предостерегали: «Нынешнее бедственное положение казахской части населения… убеждает [европейцев. — Р.К.] в природном несовершенстве казахов, в их дикости, звероподобности и т.д., тем самым и питает, порождает и усиливает шовинизм»[1104]. В своих наблюдениях эти товарищи были не одиноки. Даже поборников русофильской линии, которым чересчур широкая коренизация партийного и государственного аппарата принесла бы мало хорошего, казалось, пугала обстановка в Казахстане. Бывший первый секретарь ЦК КП Туркмении Г.Н. Аронштам[1105] писал Сталину и Кагановичу, что «можно, не боясь преувеличений, говорить о разгуле великодержавного шовинизма в Казахстане». Наблюдается, продолжал он, ряд «проявлений чисто зоологической ненависти к казахам»[1106].
То, что Аронштам на корректном партийном языке именовал «великодержавным шовинизмом», имело для пострадавших казахов роковые последствия. Их систематически увольняли, лишали продовольственного снабжения, изгоняли. Голодающие, которые были не в состоянии ничего производить, тормозили и без того тяжело идущее развитие сельского хозяйства, грозя остановить его совсем. Во многих местах казахских рабочих считали просто-напросто «отбросами» и хлебные пайки им давали минимальные (если вообще давали)[1107]. Всюду выявлялись, изгонялись и маргинализировались «деклассированные элементы». Никакие центральные инстанции и никакие директивы не координировали и не направляли этот процесс. Однако ответственные лица на всех административных уровнях, от местных советов до краевых и республиканских партийных комитетов, действовали по единому образцу: всеми средствами пытались избавиться от беженцев, потому что не могли и не хотели нести расходы, связанные с попечением об этих людях.
«Нужно пользоваться моментом» — кадры и кризис
Работникам нижнего и среднего звена государственного и партийного аппарата в преодолении голодного кризиса принадлежала ключевая роль: они решали судьбу населения. Для товарищей в регионах эта ситуация означала одновременно удачный шанс и риск. Шанс — потому что они могли утвердить и упрочить свою власть, укрепить собственные сети. Риск — потому что никаких практических указаний по обращению с голодающими не было, и неверные шаги грозили привести к падению.
Беженцы от голода не укладывались в шаблонную жёсткую схему категоризации советского населения. В рабочие мало кто из них годился, поэтому они обременяли местный бюджет как «лишние» едоки. Будучи казахами, они считались представителями «молодой нации», имеющими право на защиту от «великодержавного шовинизма» европейцев. А «бедняков» и «середняков» в силу их классовой принадлежности по большей части следовало поддерживать — но не «деклассированные» элементы, бродяжничающие по городам. Все эти факторы влияли на то, как партийные и советские работники относились к беженцам: помогали им, терпели их или гнали.
Реализация власти «снизу»: сети распределения, насилие, эксцессы
В государственном и партийном аппарате никто не питал иллюзий насчёт прочности как своего собственного положения, так и положения других товарищей[1108]. Задачи и планы постоянно противоречили друг другу, так что выполнение одних часто делало невозможным осуществление других. Отсутствие однозначности парадоксальным образом стало определяющим признаком системы, начертавшей призыв к однозначности на своих знамёнах[1109]. По словам Стефана Мерля, «нарушение нормы со времён создания командной экономики в начале 1930-х гг. служило предпосылкой неисполнимости производственных приказов диктатора»[1110]. В этом противоречии крылась ахиллесова пята любой советской карьеры. Незаконным было то, что объявляли таковым вышестоящие инстанции и персоны. Сталинизм не знал надёжных, объективных критериев правильного и неправильного — всё зависело от вердикта лиц, обладающих на текущий момент интерпретационной властью[1111].
Кадровые перестановки, переводы, периодические чистки могли закончиться для функционеров на видных постах и так и эдак. Каждый из них, в сущности, постоянно нарушал букву советских законов и хотя бы по формальным причинам в любой момент рисковал навлечь на себя санкции. Однако то же самое поведение при других обстоятельствах истолковывалось как доказательство «большевистской» решительности, принося похвалу и признание. Решительно всё зависело от обстоятельств. Большевистские кадры действовали и работали, сознавая это, и в конечном счёте неуверенность оказывала стабилизирующее влияние на систему[1112].
Важнейший выход из этой дилеммы предлагала включённость в описанные выше сети, которые благодаря сочетанию личной преданности, извлечения материальных выгод и знания порочащих подробностей друг о друге обеспечивала функционирование советской системы в степи (и не только)[1113]. Без подобных личных союзов реализовать советскую власть даже в зачаточных формах не удалось бы[1114]. Личные сети, во-первых, давали защиту от беспрестанных расследований и ревизий, назначаемых советскими контрольными инстанциями, — например, для выяснения причин провалов кампаний, — а во-вторых, помогали уберечь аппарат от полного паралича, вопреки структурной невозможности выполнять противоречивые планы[1115].
Такие альянсы неизбежно были хрупкими. Поэтому их члены старались подстраховаться, подкупая или делая соучастниками незаконных действий как можно больше товарищей. Насилие, коррупция и организованное воровство стали неотъемлемой составной частью советской практики власти[1116]. В колхозах и аулах подобным
