Сталинские кочевники: власть и голод в Казахстане - Роберт Киндлер

Правда, нищета миллионов смущала некоторых большевиков. Но они соглашались на эту жертву. С их точки зрения, в эрозии социального скрывался определённый шанс. Она готовила почву для системы зависимости и вынужденной субординации. Люди больше не могли избегать институтов и структур советского государства. Кооперация становилась вопросом жизни и смерти. В этом смысле голод советизировал казахское общество, в равной мере служа условием и инструментом реализации большевистской власти в степи.

Размеры катастрофы

Голод начался не внезапно и не во всех районах Казахстана одновременно[968]. Уже зимой 1929–1930 гг. государственные органы зафиксировали значительный рост числа случаев «истощения» и недоедания. К тому времени относятся и первые случаи смерти от голода. Вначале голод затронул в основном два региона: аграрные северные районы Казахстана, первыми подвергшиеся сплошной коллективизации, откуда хлеб можно было вывозить без особых проблем, и запад республики, где население, включая адаевцев, зависело от хлебной торговли на рынках. В 1929 г. хлеба на западе стало не достать[969].

В начале 1930 г. посыпались плохие новости из северного Казахстана. В частности, в Павлодарском округе положение резко ухудшилось за несколько недель. В феврале ответственные товарищи забили тревогу. Они уверяли, что не поддаются панике, но бюро окружкома считает своим партийным долгом сигнализировать о реальной опасности провала всей политики партии в округе. Рассказывали о сёлах, где остались одни женщины, потому что все мужчины отправились на поиски работы и пропитания, и о столь сильном сокращении посевных площадей, что продовольственное снабжение обеспечивается лишь благодаря закупке хлеба в Сибири[970]. Похожие сообщения приходили и из других мест. В июне 1930 г., по прикидкам властей, в северных районах Казахстана голодали и настоятельно нуждались в продовольствии свыше 100 тыс. чел., только в Актюбинском округе — больше 40 тыс. В это число входили отнюдь не одни казахи, горькую нужду терпели и русские, и немецкие крестьяне.

В административные центры беспрерывно шли ходоки из сёл и аулов с просьбами о хлебе. Отчаявшиеся женщины осаждали функционеров. Кое-где просители, сбиваясь в разъярённые толпы, пробовали брать штурмом склады и амбары. Довольно часто они обнаруживали при этом, что «их» хлеб уже вывезен из района[971]. В некоторых местах государственные учреждения перед лицом «крайне решительно настроенных» голодающих прекращали работу[972]. В Алма-Ате сложилось впечатление, будто местные органы управления «бомбардируют» её телеграммами о крупных продовольственных проблемах. Руководство реагировало с раздражением, требуя, чтобы товарищи изыскивали собственные резервы и проявляли инициативу[973]. В первые месяцы кризиса Алма-Ата ещё старалась представить происходящее как отдельные случаи, прямо друг с другом не связанные. И предпринимались столь же отдельные попытки оказывать хотя бы минимальную помощь тем или иным группам[974]. Местные власти хорошо знали, где больше всего не хватает еды и сколько нужно хлеба, чтобы прокормить население.

Уже к этому моменту, летом 1930 г., наметилась тенденция, которая принесла печальные плоды в дальнейшие месяцы и годы: в неразберихе полномочий и обязанностей разнообразных ведомств тонули не только запросы из районов, но и указания из центра. На бумаге голодающим оказывалась помощь. Однако подобные решения оставались без последствий, если соответствующие организации не располагали необходимыми ресурсами либо уже запланировали пустить их на другое. Например, казахский филиал «Союзхлеба» летом 1930 г. получил задание выделить 30 тыс. пудов хлеба для помощи населению в Петропавловском округе. Распоряжение поступило в отчаянной ситуации: местные власти уже начали снимать со снабжения целые группы населения. Центральная контора филиала подтвердила задание и велела окружной конторе выдать хлеб, хотя было известно, что склады на месте пусты. На все более настойчивые запросы из округа центральная контора отвечала, что меры принимаются, а сама, в свою очередь, донимала петропавловское отделение. «Таким образом, — резюмируется в одной докладной, — вместо реального разрешения вопроса получается одна только телеграфная чехарда»[975].

Большевистских руководителей занимало другое: выполнение планов по хлебо- и скотозаготовкам, трудности коллективизации, идущее через пень-колоду оседание, вооружённые столкновения и массовые откочёвки. Не замечая надвигающейся катастрофы, они попали в ловушку динамики, которой сами положили начало. Сначала ещё казалось, что всё обойдётся. Хотя все экономические показатели резко упали, урожай 1930 г. обеспечил выживание большинству степняков. Однако в 1931 г. проблемы возникли вновь и в обострённой форме. Этот год, вопреки ожиданиям, из-за плохой погоды выдался неурожайным[976]. Смертельная угроза нависла в первую очередь над недавно переведёнными на оседлость казахами. Только что распаханные поля, к которым их привязали, ничего или почти ничего им не принесли. Они не располагали сколько-нибудь существенными ресурсами на чёрный день и не знали «крестьянских» способов перебиться в тяжёлые времена. Позже Исаев заявил, что попытка простым росчерком пера превратить кочевые районы с их сухими степными почвами в аграрные — одна из важнейших причин катастрофы[977]. Скотоводы всюду обнаруживали, что раздобыть хлеб теперь почти невозможно, однако планы по заготовкам никто не отменял. Кочевники стали забивать свой скот. Таким образом, они за короткое время в значительной мере «проели» основу собственного существования. Остальное довершили заготовительные кампании и колхозы: крайком пропагандировал «полное обобществление» скота, животных сгоняли в громадные стада — и обрекали на голодную смерть из-за нехватки кормов[978]. Летом и ранней осенью начались массовые откочёвки новых «оседлых» поселенцев.

Даже в аграрных районах с преобладанием европейского населения кадровые работники занервничали. «Семян в колхозах… нет ни фунта… Хлебозаготовку скоро вывезут. Чем же сеять?» — вопрошал в письме агроном из Убаганского района. Отчаявшийся специалист заканчивал своё послание словами: «Я Вам и написал это письмо, надеясь, что колхозная система и советская власть не настолько же слабы и невнимательны, что… не допустят такой бесхозяйственности, чтобы превратить в пустующую безлюдную ковыльную степь один из самых товарных своих участков»[979].

В 1932 г. наступил окончательный крах. Сельское хозяйство агонизировало, последние резервы были съедены, урожай получился ещё хуже, чем в предыдущем году, а большевики продолжали забирать из регионов хлеб и скот[980]. Беда пришла практически во все уголки Казахстана. Везде люди бежали от угрозы голодной смерти. Степные области центрального Казахстана почти совершенно обезлюдели. Из Жана-Аркинского района уже в декабре 1932 г. сбежало больше половины населения[981]. В Тургайском районе ещё проживало не более 5 тыс. семей[982]. А в январском докладе 1933 г. из Чубартауского района говорилось: «По последним данным, в районе осталось около 1500 хозяйств с