Сталинские кочевники: власть и голод в Казахстане - Роберт Киндлер
И без того плохое сообщение между административными центрами и периферией во многих местах полностью нарушилось. Особенно зимой, когда свирепствовали снежные бураны, целые районы месяцами были отрезаны от внешнего мира[984]. Центральные органы управления имели весьма смутное представление о том, что творится в глубинке[985]. Число умерших часто не поддавалось даже приблизительному подсчёту. Статистика велась чрезвычайно обрывочно и избирательно[986]. Цифры в официальных бумагах ни в малейшей степени не проясняли запутанную общую картину, но своей мнимой точностью создавали впечатление, будто катастрофа вполне преодолима. Так, одна сводка ОГПУ гласила, что во всём Казахстане с декабря 1931 г. по октябрь 1932 г. от последствий голода и связанных с ним болезней умерло в общей сложности «14.459» чел.[987] Достоверные данные вряд ли можно установить хотя бы задним числом, поскольку мёртвых часто не регистрировали, число беженцев, которые так и не вернулись, точно не известно и, наконец, любые демографические расчёты грешат большими допусками ввиду ненадёжности их важнейшей основы — результатов переписей населения 1926 и 1937 гг. По этой причине трудно определить и долю отдельных этнических групп в общей массе жертв голода (около 1.5 млн чел.). Очевидно одно: казахи, как по сравнению с другими проживающими в Казахстане национальностями, так и в абсолютном исчислении, находятся среди них в большинстве со значительным отрывом[988]. Впрочем, опираясь только на абстрактную статистику, нельзя оценить настоящие размеры катастрофы. Гораздо лучше их отражают многочисленные доклады из районов, ясно показывающие, что государственным органам и ведомствам справиться с ситуацией оказалось не по силам.
«Живые скелеты» — голод и социальная дезинтеграция
О массовом голоде часто пишут как о времени беспорядка, когда наступает «хаос», общество распадается, население больше «не повинуется властям» и действует на свой страх и риск[989]. Для голода в Казахстане также характерен процесс эрозии прежних принципов порядка. Солидарность и социальная сплочённость, слабея под перманентным натиском, в конце концов не выдержали. Развивая мысль Яна Филиппа Реемтсма, можно сказать: утратило смысл одно из самых существенных оснований человеческой социализации — доверие, то есть вера в то, что люди в основном питают по отношению друг к другу мирные намерения[990].
Голод разрушал общество как в самих голодающих районах, так и за их пределами. Укрыться от катастрофы и её последствий не мог никто. «Одичали» собственно голодающие, но и других людей, их окружавших, неотвратимо затягивала динамика нарождающегося «голодного общества». Однако голод не привёл к полной «атомизации» общества, в чём то и дело винят подобные чрезвычайные ситуации[991]. Он породил новые формы социального порядка, которые лишь частично совпадали со старыми социальными структурами.
Симптомы распада
Голодающие начали употреблять в пищу траву и прочую растительность. Они ели собак, кошек, птиц, мышей — всё, что можно было поймать в деревне или ауле. Разделывались и шли в котёл павшие коровы и лошади. Уже захороненная падаль выкапывалась из могильников[992]. Но такие суррогаты помогали продержаться недолго. Потом не оставалось ничего иного, как покинуть родные места. Люди тянулись к более крупным населённым пунктам, железнодорожным станциям, совхозам и большим стройкам, поскольку, даже если для нуждающихся поступало какое-то продовольствие, оно зачастую не доходило до сёл и аулов ввиду отсутствия транспортных возможностей[993].
Родившийся в 1928 г. казахский поэт Гафу Каирбеков вспоминал о своём детстве и сценах, которым стал свидетелем в Тургае: «Этот городок, районный центр, стоит на возвышенном месте. Под ним речка, все улицы круто спускаются к ней. Мы, ребятишки, бежим босиком к реке. А на улицах люди, много взрослых людей. Они идти не могут, ползут на четвереньках. Еле-еле, из последних сил… а некоторые уже недвижны, лежат на дороге как брёвна. Мы через них переступаем. Пока спустишься к реке, через несколько трупов надо перешагнуть. Там, у воды, забивают скот. К этой бойне и ползут голодные. Кто доберётся — пьёт кровь животных…»[994]
В своём классическом труде «Масса и власть» Элиас Канетти указал на последствия постоянной угрозы насилия и голода для «беглых масс». Такие группы поначалу отличаются чрезвычайно сильной внутренней сплочённостью, которая обусловлена, с одной стороны, надеждой на спасение, а с другой — внешними угрозами. Люди кооперируются, объединённые общей целью и идущей за ними по пятам опасностью. Даже когда шансы на избавление постепенно тают, беглецы продолжают держаться вместе[995]. Примерно о том же пишет и Вольфганг Софски: массовое бегство оказывает «уравнивающее воздействие», ибо «движение многих утверждает солидарность превыше индивидуального самосохранения»[996]. Но чем тяжелее обстоятельства, тем слабее солидарность беженцев. И когда перед ними встают препятствия, она окончательно рушится. Люди впадают в панику и даже становятся врагами друг другу: «Под конец каждый бежит сам по себе»[997]. Так случилось и с казахскими беженцами. Их сообщества распадались в скитаниях по степи, которые часто длились не один месяц. Многое свидетельствует о том, что дезинтеграционные процессы протекают быстрее там, где социальные связи слабо развиты и не выдерживают больших нагрузок[998]. Сперва тяготы пути и преследования со стороны красных отрядов заставляли беженские колонны разделяться на мелкие группы. Позже, когда иссякали последние припасы, а надежды на помощь не оставалось, беженцы бросали самых беспомощных, слабых и больных — хотя вовсе не каждый даже на краю гибели делал исключительно то, что служило его собственному биологическому выживанию[999]. Процесс распада зачастую останавливался, дойдя до уровня нуклеарной семьи. Её члены, как правило, и в тяжелейших условиях не расставались, пытаясь одолеть беду сообща[1000]. Мухамет Шаяхметов, например, описывая степную одиссею своей семьи, подчёркивает, что лишь тесные узы между его матерью и её детьми помогли выжить им всем[1001].
Чем дольше длился голод, тем сильнее увеличивалось число беспризорных детей. Во всех районах Казахстана их подбирали тысячами. В октябре 1932 г. в одних только 17 районах Восточно-Казахстанской области госорганы зарегистрировали более 12 тыс. сирот. Свыше 10 тыс. из них находились на «попечении» различных организаций[1002]. В середине 1934 г. это число достигло более чем 60 тыс.
