Сталинские кочевники: власть и голод в Казахстане - Роберт Киндлер

Из-за столь явных признаков слабости советские пограничники не особо рассчитывали на китайских коллег. Всё наблюдаемое ими издалека только укрепляло их в убеждении, что надо брать дело в собственные руки. В одном январском донесении 1931 г. о китайских погранпостах говорилось: «…несмотря на распоряжения китвласти о принятии строгих мер в отношении нарушителей границы, служба в деле охраны границы несётся слабо. Состав поста всё время проводит в азартных играх и раскуривании наркотических веществ, анаши и опия. При задержании нарушителей лица, переходящие границу в СССР, за взятки пропускаются свободно»[912]. В других материалах рассказывалось о плохом снабжении и убогих жилищах китайских пограничников; некоторые из них, по данным советских спецслужб, даже подумывали дезертировать в Советский Союз[913].

Советские военнослужащие обвиняли китайских (и в отдельных случаях наверняка не без оснований) в том, что они не только допускают переходы границы, но и активно помогают нарушителям. Это «недопустимо» и противоречит правилам взаимоотношений «дружественных государств», негодовал командир одного погранотряда, несколько беспомощно призывая советского консула к энергичному вмешательству[914]. Но реально помочь себе солдаты могли только сами. Нежелание видеть разницу между вооружёнными бандитами и отчаявшимися беженцами сыграло решающую роль в радикализации насилия и на китайской (может быть, особенно на китайской) территории. То обстоятельство, что государственность в Синьцзяне находилась в зачаточном состоянии, а китайское правительство имело там весьма ограниченное влияние, дополнительно развязывало руки советским войскам в этой провинции[915]. Если на западной границе СССР подобные действия были немыслимы, поскольку повлекли бы за собой непредсказуемые последствия, то слабым представителям китайской центральной власти приходилось довольствоваться бессильными протестами. Советские пограничники использовали вакуум власти по-своему: считая себя силой, призванной поддерживать порядок в регионе с неразвитой государственностью, они беззастенчиво злоупотребляли собственным превосходством. С их точки зрения, расширение зоны боевых действий являлось не нарушением границы, а законной формой самообороны.

В бегах

«Откочевники» — казахские беженцы от голода — стали главным признаком кризисных лет. В 1928–1932 гг. во всех районах республики большие и малые группы пускались навстречу неизвестному будущему, пытаясь убежать от невыносимого гнёта заготовительных кампаний, раскулачивания, оседания и угрозы голодной смерти. С лета 1930 г. остановить массовую миграцию было уже невозможно. Одни кочевники верили, что будут в безопасности только по ту сторону советской границы, другие пробовали укрыться со своими стадами в соседних регионах СССР — в Западной Сибири или среднеазиатских республиках (Туркмении, Узбекистане, Киргизии). Большинство же беженцев скиталось в пределах Казахстана.

Миграция в безопасные районы принадлежала к основным стратегиям выживания кочевых сообществ, когда, к примеру, засуха или «джут» грозили гибелью их скоту либо их самих теснил превосходящий в силе враг[916]. Но если чаще всего такие «традиционные» формы бегства были ограничены по времени и расстоянию, то в начале 1930-х гг. дело обстояло иначе. Коллективизация и оседание представляли опасность для самой кочевой культуры как таковой. «Казахами нет в Казахстане житья», — объяснял своё бегство один скотовод[917]. Теперь всё степное общество пришло в движение, и казахи стали народом в бегах[918].

«…Этот переход… изменяет быт, разрушает старый быт»

В сентябре 1931 г. Ф.И. Голощёкин, не только жестокий властитель, но и безжалостный циник, в газете «Советская степь» изобразил волну бегства отрадным симптомом социалистического прогресса: «Казах, который никогда не выезжал из своего аула, не знал путей, кроме путей своего кочевания, теперь с лёгкостью переходит из района в район внутри Казахстана, включается в русские, украинские колхозы, переходит на работу, на хозяйственное строительство в Поволжье и Сибирь. Конечно, этот переход изменяет хозяйство, изменяет быт, разрушает старый быт, рушится старое хозяйство»[919]. Даже некоторые партийные работники не сочли подобную идею особо плодотворной. «Едва ли можно согласиться с такими путями переустройства быта и хозяйства», — писал один из них в Москву[920]. Между тем в главных пунктах Голощёкин был совершенно прав: кочевники перебирались в другие регионы Советского Союза, их «старый быт» и «старое хозяйство» при этом действительно разрушались. Бегство, однако, не столько способствовало строительству нового, сколько разлагало казахское общество на составные части. И уж ничто не могло быть дальше от реальности, нежели утверждение, будто люди «с лёгкостью» переходили с одного места на другое.

Степь кишела беженцами, ищущими крова и пропитания[921]. Никто не знал, сколько их. Летом 1932 г. руководство в Алма-Ате полагало, что число хозяйств, находящихся «в безостановочном движении», составляет от 180 тыс. до 200 тыс. Сотрудники ОГПУ оперировали гораздо более высокими (и, вероятно, более реалистичными) показателями. Согласно их данным, по степи кочевали примерно 280 тыс. хозяйств, или около 1.2 млн чел. В следующем году, когда административные структуры во многих местах оказались на грани распада, цифры ещё выросли[922]. В общей сложности за годы голода Казахскую АССР покинуло около 1 млн чел. Примерно 400 тыс. чел. позже вернулись в республику. Около 200 тыс. чел. простились с Советским Союзом навсегда[923].

В феврале 1933 г. в Москве на совещании, посвящённом вопросу беженцев, заслушивали представителя Казахстана. Он признался, что не располагает никакими количественными данными, поскольку в республике нет специальной системы учёта и надзора за движением откочёвывающих казахов и осуществлять такой надзор не представляется возможным[924]. Соседние с Казахстаном области были переполнены и сверх всякой меры обременены массами беженцев. В Западной Сибири государственные органы могли только констатировать, что их наплыв принимает все более широкие масштабы; точных цифр и здесь не знали. По наиболее конкретным оценкам, с 1931 по 1933 г. в Западную Сибирь бежали около 100 тыс. казахов, причём эти данные опираются на чрезвычайно ненадёжную статистику[925]. На Средней Волге в марте 1932 г. подсчитали, что за три последних года в край прибыло из Казахстана свыше 50 тыс. чел.[926]

Большое число откочёвок, о которых не удавалось узнать заранее, и нередкое участие в них местных советских работников показывали чекистам, насколько ненадёжен и плохо укреплён «низовой советский аппарат». Они с досадой констатировали, что партия даже на своих членов повлиять не может: «Бежит род, вместе бежит и рядовой коммунист. Родовые связи в ряде случаев оказываются сильнее партийных связей»[927]. Аульных должностных лиц, которые с помощью нужных печатей, справок и прочих документов старались придать откочёвке своего клана вид законной миграции, хватало с избытком. Зачастую эти люди даже самолично возглавляли