Дни, когда мы так сильно друг друга любили - Эми Нефф

Она прислоняется ко мне и достает из коробки письмо, лежащее на самом верху. Конверт пожелтел и стал хрупким на ощупь, на лицевой стороне выцветшими чернилами написано мое имя.

– Читай их в любом порядке, только начни с этого, первого письма, которое я написала.

– Ничего, если мы прочтем его вместе?

Она едва заметно кивает, и я слабею, понимая, что после стольких лет, несмотря на то, что я раздвигал языком ее бедра, гладил ее по обнаженному животу, в то время как наши собственные дети уютно устроились в ее чреве, кончиками пальцев срывал неприглядные волоски с ее подбородка… я понимаю, что совместное чтение сокровенных писем заставляет ее стесняться.

Я переворачиваю конверт и аккуратно распечатываю. Бумага внутри тоже пожелтела. В правом верхнем углу стоит дата: 15 июня 1942 года. Год вызывает у меня комок в горле. Мы тогда как раз записались добровольцами, но я еще не увидел войны, а Томми, полный жизни, бесстрашный и дерзкий, стремился стать героем.

С трудом сглатываю и молча читаю.

Дорогой Джозеф!

Вы с Томми только что уехали, а я снова сижу на Бернард-бич, только уже в одиночестве. Я хотела бежать за поездом по рельсам. Я хотела умолять вас остаться. Это так ужасно – стоять и смотреть, как вы исчезаете.

Мне страшно, Джозеф. Я боюсь, что больше тебя не увижу. Я боюсь того, как война может изменить тебя. Я боюсь, что ты вернешься и больше не будешь меня любить.

Любовь. Мне неловко произносить это слово, словно, если я буду употреблять его слишком часто, ты возьмешь свое признание обратно. Ты сказал, что любишь меня. Ты любишь меня! А о том, что можешь разлюбить, – думать невыносимо. Прости, что не сказала тебе эти слова тоже. Я зла на себя и сожалею об этом с тех пор, как ты уехал. Я хочу, чтобы ты знал: я действительно люблю тебя. Я любила тебя отчаянно на протяжении стольких лет, надеясь, что однажды ты почувствуешь то же самое. Теперь я знаю о твоих чувствах, но тебя рядом нет. Пожалуйста, вернись ко мне, чтобы я могла сказать тебе это лично. Я тебя люблю. Я всегда любила тебя и никогда не перестану любить.

Навечно твоя,

Эвелин

Когда я дочитываю до конца страницы, у меня перед глазами все плывет, и я возвращаюсь в настоящее: Эвелин прислоняется ко мне в саду, в новом десятилетии, в новом тысячелетии. Прошло так много лет с тех пор, как она написала это письмо, невинная, несломленная девушка, ждущая меня на Бернард-бич. Мы столько прошли с тех пор, войну и потери, и продолжили жизнь там же, где начинали.

Каким молодым и уверенным я был тогда, и она была ответом на все вопросы. «Я всегда любила тебя и никогда не перестану любить. Навечно твоя». Как отчаянно я хотел услышать эти слова, пока был на войне, как сильно ждал, когда вернулся. Мысль о том, что она испытывала те же чувства, сейчас, шестьдесят лет спустя, заставляет меня упасть на колени. Моя привязанность к ней почти невыносима, нежность ее любви озаряет меня изнутри, наполняет чистейшим светом.

Эвелин

Сад мерцает гирляндами, извилистые дорожки украшены чайными свечами и фонарями. Тони и Рейн, отвечавшие за кухню, приготовили пасту с ручными фрикадельками и соусом его бабушки, маслянистый чесночный хлеб и салат, заправленный оливковым маслом и бальзамиком, которые прислала родня с Сицилии. На столе стоят графины с красным вином, кувшины с ледяной водой и клубничным лимонадом, а также свежесрезанные букеты.

Это похоже на свадьбу, бар-мицву, канун Нового года, на подготовку к чему-то новому, чему-то, что ждет нас после этого вечера, потому что сейчас мы здесь, у нас кружится голова от веселья, огней, цветов и звезд, нашего единения.

Вайолет подходит ко мне и протягивает бокал шампанского.

– Подкрепись.

– Никаких речей, – говорю я, теперь уверенная, что они будут.

Вайолет улыбается, пожимая плечами.

– Ты же обещала, ничего грустного, – предупреждаю я, принимая напиток, зная, что этот вечер – уже больше, чем я могла бы пожелать, и что я не могу гарантировать, что не расплачусь, если мои дети начнут говорить приятные вещи.

– Что речей не будет – я не обещала!

Она целует меня в щеку и несет еще один бокал Джозефу.

Он находит меня и обнимает за талию, в то время как Томас стучит по бокалу ножом для масла, и мы все поворачиваемся к нему.

– Во-первых, я призываю вас делать ставки. – Томас указывает на своих племянников и племянниц. – Кто-нибудь угадает, хотя бы примерно, сколько раз ваша мама будет сегодня плакать?

Вайолет хлопает его по руке.

– Ты сама просила, чтобы повеселей, – поддразнивает он.

– Не за мой же счет! – улыбается Вайолет.

Коннор подходит к ней, протягивает бокал, и она сжимает его руку в знак благодарности.

– Вы двое не похожи на других родителей; вы вообще ни на кого не похожи. Трудно объяснить, каково это – быть сыном двух людей, которые так сильно любят друг друга. Вы действительно созданы друг для друга. Когда я был в возрасте Патрика, – он наклоняет бокал в сторону своего младшего племянника, – честно говоря, это было ужасно.

Все смеются.

– Теперь я понимаю, какой получил подарок судьбы – вырасти здесь, в этом месте. И вы нас вели. Не только помогали найти свой путь, если мы вдруг заплутали, но и поддерживали нас во всех начинаниях. Джейн – с ее журналистикой, меня – с переездом в Нью-Йорк, Вайолет и Коннору постоянно помогали с детьми и никогда не навязывали нам свои пожелания. Не навязывали «Устричную раковину», когда никто из нас не хотел подхватывать дело. И тем не менее вы продолжаете хранить дом, куда мы все можем вернуться, дом, который связывает нас вместе, где живут наши воспоминания. Я не так часто это говорю…

Его голос срывается, и я жалею, что далековато сижу, не обнять, но сейчас я ему не нужна, Энн рядом с ним, сжимает его руку.

– …Но я люблю вас обоих, и всем хорошим, что есть в моей жизни, – говорит он, поворачиваясь к Энн, – я обязан вам.

Вайолет промокает глаза салфеткой.

– Это называется повеселее?

Томас, весь в слезах, встречается взглядом с Райаном.

– Первое же выступление, и мы в дамках.

Вайолет смеется и снова его бьет.

– Наверное, моя очередь, – говорит Джейн, допивая остатки из своего бокала. – Мама, папа. С чего бы