Дни, когда мы так сильно друг друга любили - Эми Нефф

Я не сходила с места, пытаясь написать свои письма, обескураженная тем, что Джозеф уже закончил свои. Конверты мы хранили под откидным сиденьем банкетки для фортепиано. Это была моя идея – оставить детям что-нибудь почитать после нашего ухода в надежде принести им хоть какое-то умиротворение. Только трудно придумать, что сказать. Как попрощаться, коль представилась такая возможность, как понять, что детям будет важно услышать, когда мы уйдем? Еще ведь надо учитывать, что мы уходим по своему выбору. Уходим, когда у нас есть так много веских причин остаться. Меня снова переполняет чувство вины и неуверенности. Я задаюсь вопросом, почему мы вообще сделали этот выбор, от которого еще можно отказаться. Я хочу все переиграть, заставить Джозефа передумать, пока не слишком поздно.

Я теряю слова, названия; идеи исчезают прежде, чем ручка касается страницы. Новый вид одиночества, о котором я и помыслить не могла, – быть запертой в лабиринте собственного разума. Угроза реальна и витает вокруг, как жуткий туман, скрытая, настойчивая, неотвратимая. Времена года меняются, время бежит, и я отстаю, изо всех сил пытаясь наверстать упущенное, отмотать назад и начать сначала, чтобы иметь выбор, который позволит мне остаться такой, какой я была, а не такой, какая я есть. Что я могу сказать в письмах, чтобы утешить родных, когда мне самой так страшно?

Напольные часы бьют девять утра, хотя завтра в это же время они будут показывать десять. Странный трюк с переходом на летнее время напоминает мне о том, насколько зыбко наше восприятие мира. Из-за этого на меня стал накатывать горький гнев, внезапный и сильный, как физические приступы боли. Меня возмущает, как искусственно устроено время, мы его меняем по щелчку и легкомысленно теряем час, пока спим. Как бы я ни старалась оставаться здесь, в этом мгновении, оно ускользнет сквозь пальцы, будто мельчайший песок.

Я стараюсь сосредоточиться на каком-нибудь воспоминании, чтобы не терять бдительности, – это трюк Джозефа, помогающий мне не отвлекаться от собственных мыслей. Выступление с оркестром мы отпраздновали ужином в переполненном итальянском ресторане на Ганновер-стрит. Я стараюсь воссоздать в воображении, какими красивыми и неидеально совершенными были мои близкие. Их улыбки сияли в свете свечей, со всех сторон доносился гул других посетителей, а мы сидели в собственном коконе смеха и разговоров. Джейн наконец-то была рядом с Маркусом, там, где ей и следует быть. Звенела посуда, между столиками сновали официанты в черных галстуках и фартуках, и Джозеф так восхитительно предсказуемо провел большим пальцем по костяшкам моих пальцев и сжал мою руку в своей.

Это была наша общая жизнь. Этого было достаточно. Это было для меня всем.

– Ты ведь знаешь, как сильно я тебя люблю, правда? Как я благодарна, что ты моя мама?

В камине горит огонь. Глаза Вайолет наполняются слезами, когда мы сидим вместе на диване, укрывшись вязаным пледом, рассказываем истории, вспоминаем. Частые беседы, заверения в любви, благодарности я повторяю своим детям, как колыбельную. «Я люблю тебя, я люблю тебя, я всегда буду любить тебя. Как мне повезло, что у меня есть ты».

– Еще только март, милая, – поддразниваю я. – Преждевременно начинаешь прощаться.

Она смеется, вытирая глаза.

– Хорошо, оставлю кое-что на потом.

И, вздохнув, задумчиво спрашивает:

– Как ты думаешь, вы будете вместе после этого? Ты и папа?

Я кручу обручальное кольцо между распухшими суставами.

– Не знаю, чему верить. Хотелось бы надеяться. Если бы это зависело от меня, мы бы сейчас были вместе здесь, – я ловлю взгляд Вайолет и продолжаю: – Но такого варианта у меня нет, все равно так, как я хочу, не получится. Я прожила полноценную и прекрасную жизнь. Большего нельзя и желать.

– Знаешь, я поговорила с Томасом и Джейн, и у нас есть идея.

Вайолет улыбается хитрой, коварной ухмылкой.

– Так?.. – неуверенно спрашиваю я.

– Давай устроим вечеринку, – объявляет она, сверкая глазами.

Я смеюсь. Не ожидала.

– Вечеринку, значит.

– Ага. Только семья, только те, кто знает. Вы с папой с самого начала хотели, чтобы этот год стал праздником, верно? И мы не можем продолжать сидеть здесь и плакать. – Она смеется, вытирая глаза. – Так что да, вечеринка. Праздник жизни.

– Собираетесь устроить нам похороны еще до того, как мы умрем?

Снова смех, и я сама удивляюсь тому, как сильно мне нравится эта идея, как я хочу побольше успеть, ничего не пропустить.

– Вечеринка. Ничего грустного. Плакать запрещено, – говорит Вайолет и крестится.

– Ловлю на слове. Вечеринка – это прекрасно.

– Поскорее, да? – спрашивает Вайолет, изучая меня, и на ее лице снова отражается беспокойство.

– А если в мае, в цветущем саду? – спрашиваю я, надеясь излучать уверенность, справиться со своими симптомами одной лишь силой воли. – Будет чего ждать!

– Отлично! – соглашается Вайолет.

Я прислоняюсь к ней и радуюсь, что у меня есть такая дочь – мой подарок, мой маяк, к которому я могу плыть, когда устану, который помогает мне преодолевать трудности. Радуюсь, что даже сейчас есть что отпраздновать.

Глава 22

Эвелин

Август 1973 г.

В тот вечер, когда самолет Джозефа и Джейн должен приземлиться, я расхаживаю по холлу, изнывая от августовской жары, постоянно заглядывая в окна в поисках такси, пока мимо проходят гости, не замечая моих мучений. Я стою на страже у двери, настолько сосредоточенная, что внезапный скрип шин по подъездной дорожке заставляет меня вздрогнуть.

Такси останавливается у края дорожки, и задняя дверца распахивается. Выходит Джозеф с кожаным чемоданом. Я жду, когда вылезет Джейн и присоединится к нему в густой и влажной летней ночи, в темноте, оживленной стрекотанием цикад, но ничего не происходит. Гудит машина, вдалеке разбиваются о берег волны, воздух и деревья стоят неподвижно. Джозеф захлопывает за собой дверцу, и такси, дав задний ход, исчезает в темноте.

У меня внутри все сжимается. Я уже видела однажды, как он выходил из машины один. В прошлый раз я бросилась ему навстречу под самым голубым летним небом. В прошлый раз я обняла его. В прошлый раз это сломило меня.

Джозеф неподвижно стоит на подъездной дорожке, безвольно сжимая чемодан. Он не высматривает меня в окнах, не оглядывается на удаляющееся такси и, кажется, вообще не замечает, что приехал. Стоит, ссутулившись, уставившись на осколки устричных раковин у себя под ногами. Я прижимаю ладони к прохладной металлической сетке, желая открыть дверь, подбежать к нему… однако я не уверена, что он увидит меня, не уверена, что он узнает мои руки, обвивающие его