Дни, когда мы так сильно друг друга любили - Эми Нефф

Я каменею.

– Ты думаешь, что я не хочу ребенка?!

– Ну ты всегда уклоняешься от этой темы.

– Потому что я очень боюсь.

Я прикусываю щеку, тереблю нитки на протершемся участке простыни, пытаюсь любым способом сдержать слезы. Чтобы остаться в этом подвешенном состоянии, в этой альтернативной жизни, в этом месте, где воспоминаниям меня не найти.

– Иди ко мне, любимая!

Джозеф протягивает руки, я придвигаюсь ближе, сокращая расстояние, и плотное тепло сжимается между нами, как меха аккордеона.

Вытирая мокрый нос тыльной стороной запястья, я говорю:

– А если я рожу и с ребенком что-то случится? Я не перенесу еще одной потери. Просто не перенесу!

– Нельзя же здесь вечно прятаться! – Джозеф убирает у меня с глаз выбившийся локон. – Говоришь, боишься? Я тоже боюсь, давай бояться вместе? – Он делает паузу и спрашивает: – Чего ты на самом деле хочешь?

Я глубоко вдыхаю, поворачиваюсь, чтобы встретиться с ним взглядом, и произношу слова, которые месяцами крутились у меня в голове, которые я боялась сказать даже самой себе.

– Ребенка хочу!

– Ты серьезно?!

Каждый раз, когда я прохожу мимо женщины с коляской, я испытываю прилив зависти, которую стараюсь запечатать глубоко внутри, и представляю себе, как похожий на Джозефа ребенок бежит по берегу залива. Этот берег все еще манит меня колыбельной волн… Наше место – там.

– А еще хочу домой.

Я обнимаю его за шею, а он, перекатив меня на себя, зарывается лицом мне в волосы.

– Мы там будем очень-очень счастливы! Спасибо тебе, Эвелин, я так сильно тебя люблю!

Он осыпает меня поцелуями, а я чувствую только леденящий страх в груди.

Глава 9

Томас

Сентябрь 2001 г.

Во взятой напрокат серебристой «Ауди» застарелый запах табака и чего-то искусственно-лимонного, исходящего от елочки, которая болтается на зеркале заднего вида. Небо нереально голубое, и, сворачивая с шоссе, я открываю окна, чтобы впустить свежий воздух. Ненавижу арендованные машины – приходится привыкать к новым шкалам и переключателям, регулировать под себя кресло, – но иметь собственную в Верхнем Ист-Сайде смысла нет. Я сказал Энн, что мы могли бы позволить себе любую, да тот же Голдман, черт возьми, вероятно, купил бы мне машину, если бы я попросил. Лучше арендовать авто на те редкие выходные, когда мы уезжаем на север штата или когда надо на прием к специалистам, как сегодня.

Я втолковываю Энн, что мы вообще-то в Нью-Йорке, и именно сюда люди едут ради светил медицины. Но она нашла какого-то невролога за пределами Гринвича, специалиста по мигреням, и в конце концов я уступил и перенес несколько встреч. Визит к врачу я откладывал несколько лет. Будучи самым молодым исполнительным директором в истории компании, я пашу по восемьдесят часов в неделю и так быстро продвигаюсь по служебной лестнице, что мне впору было бы беспокоиться, если бы голова не болела. Ну откуда у меня время, чтобы брать отгул, ехать в Коннектикут, сдавать кучу анализов, а потом услышать, что они не знают, что со мной? Или знают, но помочь, увы, не могут. Мне – с шумами в сердце. Энн – с яйцеклетками. Мы столько времени просиживали в ожидании у кабинетов врачей, месяцами делали уколы. У меня перед глазами обнаженная спина Энн, опирающейся на раковину в ванной. Я ненавидел себя каждый раз, когда вонзал иглу в ее беззащитную плоть, зная, что боль мучительна, гормоны безжалостны. Ненавидел за то, что ей приходится проходить через такое, а в итоге в душе пустота – эмбрион не прижился. Для чего все эти годы попыток? Лицо у Энн застывает, когда коллеги – без всякой задней мысли – спрашивают, собираемся ли мы завести детей. Сколько раз ночами я успокаивал рыдающую жену, пока мы боролись с реальностью и не хотели верить, что родителями нам не стать.

Я тоже хотел детей, но еще больше – чтобы Энн испытала счастье материнства, чтобы ее желание исполнилось. Мы знали пары, которые усыновляли детей, которые годами пытались, у которых передумывали биоматери. В конце концов, Энн сама сказала «стоп», ее силы иссякли, мы и так уже через многое прошли. Нашу борьбу мы хранили в тайне, несли беду на собственных плечах, а люди уже могли себе додумывать что угодно. Мы погрузились в работу, друг в друга, решили жить на полную катушку, пользуясь свободой, которую давало отсутствие детей. Задержаться в офисе и при этом не надо просить няню остаться – прекрасно, выпить с клиентами после работы, уехать на отдых в Хэмптонс – без проблем. Мы обсуждали, как из-за смены приоритетов затормозились карьеры у наших коллег, а друзья выжаты как лимон и сами на себя не похожи. Мы отмечали повышение на работе с дорогим вином и свежими роллами, а ведь будь Энн беременна, ей бы пришлось от них отказаться… Мы награждали друг друга утешительными призами, искали плюсы.

И все же порой я представляю, как все могло бы сложиться: Энн держит за руку свою маленькую светловолосую копию, а та показывает на тюленей в Центральном парке. Или бегает за двоюродными братьями-сестрами на пляже Бернард. Энн была бы чем-то похожа на мою маму – такой же абсолютный матриарх, – а я был бы отодвинут на задний план, как отец. Я не против; Энн создана для того, чтобы управлять компанией, семьей, миром. При первой же возможности она уехала со Среднего Запада, и поступление в Нью-Йоркский университет стало для нее пропуском в новую жизнь. Энн поселилась в общежитии через дорогу от моего; мы познакомились в прачечной самообслуживания за углом, где пахло мокрыми носками и китайской едой. Мы оба были приезжие и ничего тут не знали. Вместе мы часами просиживали в библиотеке.

Нью-Йорк оказался моим городом, городом, похожим на меня. Мне нравилось, как четко тут все устроено, как легко ориентироваться, передвигаться, какое здесь метро, нравились люди, спешащие по делам, и я восхищался Энн, той силой, с которой она прокладывала себе дорогу. В Стони-Брук меня ничто не держало. Заниматься «Устричной раковиной» я не собирался, и, надо отдать должное, родители никому из нас ее не навязывали. Они все надеялись, что я влюблюсь в какую-нибудь местную девчонку, и вечно меня уговаривали пойти куда-нибудь в субботу вечером. Но о любви я знал лишь то, что из-за нее люди топчутся на месте и что она измеряется количеством желаний, от которых надо отказаться. Ничего хорошего в любви я не видел. Пока