Дни, когда мы так сильно друг друга любили - Эми Нефф
Сложно описать эти мгновения, короткие заметки на странице, из которых возникает что-то прекрасное и неповторимое, только наше. Рука спящего Джозефа у меня на животе. Старенькая простыня, запутавшаяся у нас между ногами. Прикосновение колючего подбородка к моим голым плечам, когда он будит меня поцелуем. Движение наших тел навстречу друг другу, когда мы по утрам занимаемся любовью, выплескивая радость, гнев и боль. Мы погружаемся в пространство, где больше ничего не существует, затаив дыхание и держась друг за друга, чтобы не исчезнуть. Мы лежим рядом, я смотрю на одежду Джозефа в шкафу, и мне становится спокойнее оттого, что его вещи висят вперемешку с моими: пиджаки рядом с платьями, галстуки рядом с блузками. Иногда, если он задерживается в магазине, я провожу пальцами по ткани его рубашек, вдыхаю запах мыла и мускуса, исходящий от воротничков, как бы напоминая себе, что он здесь. Что он вернется домой, ко мне.
В честь первой годовщины свадьбы Джозеф преподносит мне сюрприз – билеты на концерт Бостонского симфонического оркестра. Он признается, что несколько месяцев прятал монеты в своих ботинках в шкафу, чтобы накопить денег и затем раскошелиться на тридцатицентовые входные билеты. Я прыгаю к нему в объятия, он кружит меня по квартире, и впервые за долгое время мы смеемся так, словно внутри у нас мир и покой.
В день концерта Джозеф снова надевает свой костюм, а я – блестящее платье, которое одолжила у Марджори с работы, и мы едем на метро до станции «Симфоническая». При входе в зал нельзя не почувствовать, что ты попал в святая святых. Даже Джозеф, который в жизни не сыграл ни одной ноты, замирает от этой святости. Разделяя мое волнение, он крепко держит меня за руку, пока сквозь толпу мы пробираемся к своим местам. С позолоченных балконов, обитых бархатом винного оттенка, открывается прекрасный вид на оркестр; в декоративных нишах замерли мраморные статуи; дорожки в проходах красного цвета, двери – бордовые, а в остальном зал ярко-белый. Мы восхищаемся массивными трубами органа – высокими, золотыми, – которые достигают потолка и стремятся дальше, к самым небесам. Сцена в блестящем резном обрамлении, в центре которого замысловатое панно с надписью «Бетховен». Я показываю на него Джозефу и подзываю одного из билетеров.
– Извините, а почему на обрамлении упомянули только Бетховена?
Седовласый джентльмен смотрит на меня поверх очков.
– Это интересная история, мисс. Видите ли, изначально декораторы концертного зала хотели отдать дань уважения величайшим музыкантам, которые всегда будут на слуху. Но единственным, чья кандидатура не вызвала разногласий, оказался Бетховен, поэтому остальные таблички, которые предназначались для других композиторов, остались пустыми.
Он дарит мне улыбку, и наше общее восхищение симфоническим оркестром становится своеобразным тайным кодом, пропуском в клуб, к которому я могла бы принадлежать.
– Спасибо! Мы здесь первый раз.
– Вам повезло, сегодня исполняют Десятый концерт Моцарта. Будут играть на двух фортепиано – на это стоит посмотреть.
Он выпрямляется и помогает другой женщине пройти на свое место.
Классическая музыка была фоном моей юности; мать расхаживала по гостиной, перебрасываясь словами с коллегами отца, а я, с закрытыми глазами примостясь на лестнице, ловила ноты, которые тонули в гуле голосов и звоне фарфора. Но я впервые слышу музыку в том виде, в каком она была задумана, и я потрясена. Это все равно что годами плескаться в луже, а потом вдруг открыть для себя море. Звуки фортепиано парят вокруг нас, у меня по лицу текут слезы, внутри что-то раскрывается, моя печаль чуть сдвигается, и в образовавшийся зазор проникает свет.
После концерта мы с Джозефом, держась за руки, идем по городу. Вокруг сгущается ночь. Я словно возвращаюсь на несколько лет назад, когда после моего первого занятия в Бостонской консерватории мы с Мэйлин в сумерках шли к трамваю. Взяв меня за руку, она сказала: «Эвелин, а ты ведь можешь стать концертирующей пианисткой. У тебя талант, и это отличная возможность поездить по стране, увидеть Калифорнию, да и весь мир. Как раз начнешь ставить галочки в своем списке».
Желание вспыхивает во мне с новой силой. Быть частью Бостонского симфонического оркестра – значит существовать внутри музыки, в центре вселенной, в мелодии Млечного Пути, в хоре планет, покачивающихся и вращающихся вокруг солнца моих каденций.
Мы с Джозефом уже раздеваемся перед сном, а я все не могу избавиться от нервного возбуждения, будто что-то забавное вспомнилось в неподходящий момент и рвется наружу. Он засыпает, а я шепчу: «Я когда-нибудь с ними сыграю!» и лежу без сна. В ушах звучит концерт, и я мечтаю вновь ощутить мощь музыки так близко; ровный гул внутри меня отзывается вибрацией в воздухе, воспаряет вверх; это взрыв цвета и света, подлинное чувство, облеченное в звук.
На прошлой неделе мы получили известие о смерти отца Джозефа. Миссис Майерс было пятьдесят пять, когда она умерла; он протянул без нее лишь одиннадцать месяцев и скончался в пятьдесят шесть. Не было никаких симптомов, никаких серьезных проблем со здоровьем. Он умер от разбитого сердца. Чувство вины заполняет те закоулки моего загроможденного сознания, которые еще не заняты горем. Мои родители живы, но мы не общаемся. На нас столько всего свалилось, а ведь мне всего двадцать один, Джозефу – двадцать три. Не верится, что пять лет назад мы впервые поцеловались, глядя на проплывающие мимо облака.
В свете городских огней, проникающем в наше окно, я рассматриваю спящего Джозефа. Мысли перебегают с одного на другое. Вспоминаю Джозефа до войны, до его ранения. Ему восемнадцать, у него широкие плечи, загорелая кожа, мы лежим на пляже Бернард, его рука у меня на бедре, ветер треплет густые волосы.
Он молчалив с тех пор, как узнал печальную новость, и мне страшно представить,
