Дни, когда мы так сильно друг друга любили - Эми Нефф
Я забираюсь под одеяло, Джозеф одним движением притягивает меня к себе, мы оказываемся лицом к лицу, а пальцами ног я касаюсь его голеней. Он обхватывает меня руками и кладет на себя. Затем замирает, не двигается, не целует меня. Он сжимает меня крепко-крепко, а я цепляюсь за него как за край обрыва, боясь отпустить, чувствуя, как вся печаль, вся боль сосредотачиваются между нашими телами и уносятся прочь, в ночной воздух.
В тяжелой, удушливой городской жаре Джозеф не может уснуть, ворочается, раскидав простыни. Весь вечер у него ныла нога. Я чувствую, что он изнервничался, и поворачиваюсь к нему.
– Что с тобой?
Его взгляд устремлен в потолок, желтый от света уличных фонарей.
– Ненавижу эту квартиру!
– Не начинай, умоляю!
– Я хочу жить в доме. Хочу вернуться домой.
Я качаю головой, готовясь выдать свои обычные доводы. После того, как Джозеф унаследовал «Устричную раковину», он стал тревожиться из-за того, что она пустует.
– Наша жизнь здесь. Работа, друзья, тетя Мэйлин… Все здесь!
Звучит неубедительно, честно говоря. Коллеги, которых я считала подругами, поувольнялись, вышли замуж, переехали в Ньютон или Куинси. За пишущие машинки сели девушки помоложе, энергичные, неутомимые. Чуть ли не каждый раз, когда мы приезжаем к Мэйлин, у нее новый кавалер, которого она привезла из очередной поездки, – работа в школе миссис Мейвезер не особо ее сдерживает. Хотя она неудобная фигура, не укладывается в стандарты, в школе с этим мирятся, потому что она известная писательница, трофей, которым они не прочь козырнуть. Ее привязанность к Бостону ослабевает, и достаточно легкого дуновения ветерка, чтобы унести Мэйлин прочь.
Когда она в городе, она зовет нас в гости, и иногда я прихожу, скучая по былым впечатлениям. К Мэйлин наведывались художники и поэты, и я, сидя на диване с поджатыми ногами, жадно впитывала их рассказы и дым сигарет. Скучая по уважительным взглядам на перспективную семнадцатилетнюю девушку. По сидящей рядом Мэйлин, которая пахла мятой и чем-то еще (ее туалетный столик уставлен янтарными флакончиками со старинными маслами), Мэйлин, которая ручалась за меня, свою драгоценность, идущую к успеху пианистку, достаточно талантливую, чтобы брать частные уроки в консерватории.
Мы не виделись с Мэйлин уже несколько месяцев. Я ссылаюсь на то, что Бруклайн слишком далеко, особенно если ехать после рабочего дня. Ругаю зеленую линию, где транспорт такой непредсказуемый, всегда задерживается. Не буду же я ей рассказывать, что теперь в компании ее друзей я, стенографистка двадцати с лишним лет, чувствую себя совсем по-другому. Я в их глазах – непонятно кто, забредший из Саут-Энда; стоя передо мной, они вертят головами по сторонам, навострив уши в ожидании более интересного собеседника.
– Наша жизнь – в Стони-Брук, – чуть ли не молит Джозеф.
– Уже нет.
– Но мы можем туда уехать!
Я отворачиваюсь к стене.
– Перестань, а? Уже поздно.
Он трогает меня за бок.
– Ты просто боишься.
– Меня устраивает, как мы сейчас живем, – говорю я и сама в это не верю.
Вместо будущего, о котором я мечтала – музыки, путешествий, приключений, – непрерывный стук машинок, толчея в трамвае, непосильная арендная плата и многолюдные рынки. У меня не хватает времени, денег и энергии, чтобы желать чего-то большего, чем просто улечься и дать ногам отдохнуть в конце дня. Из уст Мэйлин все звучало так пленительно и просто: в моем возрасте она уже повидала мир, познакомилась с мужчинами, которые запросто могли ее свозить в Лондон или Грецию. Она их бросала, возвращаясь с кашемировыми шарфами, вазами ручной росписи и рассказами о своих похождениях. Она никогда не объясняла, откуда у нее деньги на билеты или на что она живет в путешествиях, а я не спрашивала: ведь фокусников не просят закатать рукава. Молодая и красивая, весь мир у ее ног – как все просто, не правда ли?
Для Мэйлин – может быть. А где в итоге оказалась я? В том самом городе, куда меня однажды сослали, строю с Джозефом некую недожизнь, которая заключила нас обоих в клетку. Стони-Брук – это розовые рассветы и сумерки цвета индиго, полевые цветы и волны, набегающие на песчаную отмель. Бостон – это особняки из кирпича и бурого песчаника, суетливые толпы на улицах и невообразимый хаос. А ведь в любую минуту я могу доехать на поезде до конечной, сойти и начать все сначала.
Вернуться в Стони-Брук – значит вернуться в Стони-Брук навсегда. Это значит открыть гостиницу «Устричная раковина», вырастить пятое поколение Майерсов на том же берегу, прожить ту жизнь, которая ожидала Джозефа и от которой он отказался, последовав за мной в Бостон. Жизнь, стертую с лица земли Перл-Харбором, затянутую густым смрадным дымом отъезжающего паровоза.
Жены, дочери, матери сгрудились вокруг радио; Томми, пораженный желудочной инфекцией, не вернулся домой, и я разучилась дышать; не было никакой гостиницы «Устричная раковина» – просто большой пустой дом, в котором умирала миссис Майерс, а мистер Майерс превратился в скелет; что это все – сон? Я растерялась, поникла и убежала в единственное место, где когда-либо чувствовала себя в безопасности. А потом, словно мираж, появился Джозеф, подхватил меня на руки и уложил в наше ложе, и мы вместе погрузились в печаль, пока, как оленята, не встали на ноги, но эти ноги забыли дорогу домой, мы выбросили Стони-Брук из головы, он перестал существовать. Как нам заполнить залитые солнцем комнаты «Устричной раковины», если мне хочется лишь задернуть шторы?
Он вскакивает, жестикулируя в темноте.
– Черт побери, мы еле-еле платим за эту дерьмовую квартиру, а нас ждет дом с семью спальнями!
Первый раз слышу, как Джозеф ругается.
– Давай тогда его продадим. Если мы не вернемся, зачем ему стоять? – спрашивает он срывающимся голосом.
– Мы не будем его продавать.
– Я не пойму, что тебе надо, Эвелин.
– Сама не пойму, – говорю я, подтягивая колени к груди.
– Конечно, возвращаться тяжело, и ты не хочешь ребенка, но… – он делает паузу, – если бы он у нас появился и мы бы вместе управляли гостиницей… Если бы мы вернулись в то место,
