Дни, когда мы так сильно друг друга любили - Эми Нефф
Мы возвращаемся в нашу квартирку, Джозеф укладывает меня на кровать. Для нас обоих это первый раз. Хотя за эти годы я много раз пыталась его соблазнить, он не поддавался на мои прикосновения и шепот, даже когда однажды ночью на Бернард-бич я обхватила его ногами. Сегодня же он без колебаний опускает бретельки у меня с плеч, ласкает ключицы сначала пальцами, потом губами. Платье падает к моим ногам, а я вожусь с узлом у него на галстуке. На пол слетает пиджак, расстегиваю пуговицы у него на рубашке, обнажая покрытую темными волосами грудь. Его руки блуждают по моему телу, пока я не остаюсь полностью обнаженной: он расстегивает мне бюстгальтер, стягивает на пол чулки и трусики. Потом до лодыжек падают его брюки и нижнее белье; неотрывно глядя на меня, он прижимается ко мне всем телом. Осыпает поцелуями, а я думаю только о том, что его кожа касается моей, и какая она нежная, словно лепестки. Возникшая острая боль переходит во что-то другое, новое, и мне почему-то хочется плакать и смеяться, а потом все заканчивается, и он наваливается всем своим весом на меня, мой подбородок у него на плече, и мы сливаемся в единое дыхание. Он целует меня в щеки и спрашивает: «Тебе хорошо?», а я непроизвольно хихикаю, потому что впервые за долгое время мне действительно хорошо.
Несколько месяцев спустя звонит его отец и срывающимся голосом произносит:
– Приезжай домой, сынок… Ее больше нет.
Прогулка по Стони-Брук вытаскивает наружу глубоко-глубоко запрятанную боль. Джозеф, с тех пор, как уехал, раз в месяц сюда наведывался, потому что матери становилось все хуже, – а я не могла. Не могла вернуться на улицы, полные призраков.
От отца Джозефа осталась только оболочка. Пусть и в своем лучшем костюме, он пустой и худой, как манекены в магазине Джозефа. На похоронах мы пересекаемся с моими родителями, пришедшими отдать дань уважения. После гибели Томми я ждала, что мать повернется ко мне лицом, что горе объединит нас… Увы, пронзенные болью, словно кинжалом, мы проводили время в молчании, и с каждым днем рана становилась все глубже. Отец с головой ушел в работу, мать днем спала, а ночью курила в одиночестве на крыльце. Увидев, что я собираю вещи, она закрылась у себя в спальне и даже не спросила, куда я еду, как со мной можно связаться.
Мы подходим к ним в редеющей толпе у церкви, и меня охватывает злость. Отец выходит вперед, поздравляет нас с бракосочетанием, выдавливая слова из-под густых усов. Ему явно неловко.
– Родители Джозефа приехали, хотя его мама болела! – говорю я.
Нет, я не сообщаю новости, я обвиняю. Мать кивает.
– Я знаю. Мы сожалеем о твоей утрате, Джозеф.
Ни один из них не предложил нам остаться на ночь, справедливо полагая, что мы остановимся у мистера Майерса; им это только на руку. Теперь у меня есть семья, о которой я мечтала.
Расставаться с отцом Джозефа – все равно, что бросать его одного на необитаемом острове. В поезде до Бостона Джозеф прижимается головой к запотевшему от холода стеклу.
Я говорю:
– Не хочу туда больше ездить. Это выше моих сил.
Джозеф не спорит; чувство вины из-за того, что он ушел на фронт вместе с Томми, а вернулся один, – его крест, который он повсюду таскает за собой, как бы я ни пыталась его утешить. А теперь еще и это. Он не провел с матерью ее последний год, он с ней не попрощался. Его отец остался один, без семьи и гостиницы. И все из-за того, что Джозеф захотел быть со мной.
Я думаю о письмах, которые он писал, находясь за границей. Стопка писем, и каждое заканчивалось словами «с любовью»; конверты, преисполненные душевных порывов и надежд на будущее. Вспоминаю банку с фиалками на крыльце, предназначавшимися для той девочки, которой я была когда-то. И спрятанную внутри записку: «Ты уедешь, а я все равно буду любить тебя». Вот так, ни вопросов, ни требований. Просто констатация факта. Взамен ничего не прося. Так даже хуже, ведь молчать в этом случае жестоко, а я хотела лишь нырнуть в новую жизнь, подальше от горя. Преданность Джозефа была подарком, в то время как я ничего не могла дать взамен; теперь я предложила свою преданность ему, тому, кто отказался от всего ради меня.
Вернувшись в нашу квартиру, мы лежим валетом, опираясь на локти, и я провожу пальцами по шраму у него на ноге, впервые исследуя неровности кожи.
– Как это случилось?
Никогда его не спрашивала. По нашему негласному соглашению, мы не говорили о войне.
– Осколками ранило. Во время налета. Мы были в Риме… За день до того, как Томми…
Он зажмуривается от боли и замолкает. Позже мы узнали, как умер Томми: его группа везла продовольствие, попала в засаду, Томми ранило в живот; врачи сказали, что он поправится, но его, подобно змеиному яду, поразила инфекция.
– Что ты почувствовал?
– Я ничего не помню. Просто очнулся, смотрю – бинты.
– Ничего-ничего?
– Ага.
Просто бережет меня? Или и вправду ничего не помнит об этом моменте: ни боли, ни запаха горелого мяса, ни даже звука взрыва; в сознании белое пятно, похожее на карту неизведанных мест, которые он отказывается исследовать.
– Она умерла из-за меня, – шепчет Джозеф.
– Не говори так.
– Ее убило то, что я ушел на фронт. Она так переживала, что появилась эта опухоль и убила ее.
Я начинаю плакать, его боль – и моя тоже.
– Потом я опять уехал, хотя знал, что она умирает… А теперь бросил отца.
– Иди сюда.
Я поворачиваюсь к нему и прижимаю к себе, мокрым от слез лицом он утыкается мне в грудь. Держу его в объятиях, пока он рыдает и твердит извинения, которые предназначены не мне, которые он шепчет в небеса, а я будто подслушиваю: «Прости меня! Прости…»
Я
