Дьявол во плоти - Реймон Радиге
В сущности, я ведь никогда всерьез не задумывался, что этот ребенок мог оказаться не моим. И если в самом начале Мартиной беременности я еще мог трусливо этого желать, то сегодня мне приходилось признаться: я оказался (как мне думалось), перед непоправимым; усыпленный в последние месяцы уверенностью в собственном отцовстве, я уже любил этого ребенка — чужого ребенка. Зачем так получилось, что я ощутил себя отцом именно тогда, когда узнал, что не являюсь им!
В общем, я пребывал в неописуемом смятении, словно брошенный в воду посреди ночи и не умея при этом плавать. Я ничего больше не понимал. Особенно я не понимал дерзости Марты, которая осмелилась дать своему вполне законному ребенку мое имя. Порой мне виделся в этом вызов, брошенный судьбе, которая не пожелала, чтобы этот ребенок стал моим; а порой это казалось простой бестактностью, одной из тех погрешностей вкуса, которыми она частенько меня шокировала, но на которые ее толкал лишь избыток любви.
Я начал писать бранное письмо. Мне казалось, что я просто должен его написать, меня к этому обязывало оскорбленное достоинство! Но слова не шли на ум, потому что мысли мои были не здесь, а в местах более возвышенных.
Я разорвал письмо. Я написал другое, где позволил излиться своему сердцу. Я просил у Марты прощения. Прощения за что? Разумеется, за то, что этот ребенок был от Жака. И я умолял ее любить меня вопреки этому.
Человек очень молодой — неподатливое к боли животное. Я начал примиряться со своей участью. Я уже почти принял этого чужого ребенка. Но еще прежде, чем я закончил свое письмо, пришло другое — от Марты, наполненное изливающейся через край радостью. Этот сын — точно наш, родившийся на два месяца раньше срока, так что его пришлось даже поместить в инкубационную камеру! «Я чуть было не умерла», — писала она. Эта фраза позабавила меня своим ребячеством.
Ведь теперь во мне не оставалось места ничему другому кроме радости. Я хотел поделиться новостью об этом рождении со всем светом, сказать моим братьям, что они тоже стали дядьями. Я радовался, и в этой радости презирал самого себя: как посмел я усомниться в Марте? Эти угрызения совести, смешанные со счастьем, побуждали меня любить ее еще сильнее, чем когда бы то ни было, и моего сына тоже. В своей непоследовательности я тут же благословлял это презрение к самому себе. В итоге я был даже доволен, что в течение нескольких мгновений успел познать настоящую боль. По крайней мере, мне так казалось. Но ничто не походит меньше на вещи сами по себе, чем их ближайшее подобие. Человек, который чуть не умер, считает, что познал смерть. Но в тот день, когда она действительно приходит к нему, он ее не узнает: «Это не она», — говорит он, умирая.
В своем письме Марта еще писала: «Он так похож на тебя». Мне приходилось раньше видеть новорожденных — моих братиков и сестричек, — поэтому я знал, что одна только любовь женщины способна обнаружить сходство, на которое надеется. «Но глаза у него мои», — добавляла она. Точно так же одно лишь желание видеть нас объединенными могло заставить ее узнать свои глаза.
У семейства Гранжье больше не оставалось никаких сомнений. Они проклинали Марту, но становились ее соучастниками, чтобы скандал не «разразился» над семьей. Доктор, другой сообщник порядка, скрывая, что ребенок родился недоношенным, взялся объяснить мужу посредством какой-нибудь басни необходимость инкубационной камеры.
В последующие дни я находил молчание Марты вполне естественным. Должно быть, Жак находился рядом с ней. Никакой другой его отпуск так мало меня не трогал, как этот, который несчастный получил по поводу рождения своего сына. В последних приступах мальчишества я даже улыбался при мысли, что этой своей побывкой он обязан не кому-нибудь, а именно мне.
Наш дом дышал покоем.
Настоящие предчувствия рождаются в глубинах, которые рассудок не посещает. Они же заставляют нас порой совершать поступки, которые мы сами толкуем в совершенно обратном смысле.
Мне казалось, что благодаря своему счастью я стал гораздо мягче и нежнее, и поздравлял себя с тем, что Марта находится сейчас в доме, который мои воспоминания превратили чуть не в святилище.
Бывает, что человек беспорядочный, который должен скоро умереть и не сомневается в этом, вдруг начинает наводить вокруг себя порядок. Его жизнь в корне меняется. Он разбирает бумаги. Он рано встает. Он отказывается от своих пороков. Окружающие уже поздравляют себя. И поэтому тем более несправедливой кажется всем его внезапная кончина. Он должен был бы жить — долго и счастливо.
Так и мое вновь обретенное спокойствие было всего лишь последним приготовлением осужденного. Я считал себя наилучшим сыном, потому что сам стал отцом. Моя нежность сближала меня с отцом и матерью, потому что в глубине души я знал, что скоро буду нуждаться в их нежности.
Однажды в полдень братья вернулись из школы с криком, что Марта умерла.
Удар молнии, поражающий человека, так стремителен, что тот не успевает ощутить боль. Но для тех, кто находится с ним рядом в этот момент, это — печальное зрелище. Сам я ничего не ощущал, но вдруг увидел, как исказилось лицо моего отца. Он стал выталкивать братьев. «Выйдите, выйдите отсюда, — бормотал он. — Вы с ума сошли. Вы с ума сошли». У меня было ощущение, что я цепенею, каменею, холодею. Потом, так же, как перед глазами умирающего проносится в единый миг вся его жизнь, и моя любовь пронеслась передо мной, со всем, что было в ней ужасного. И, поскольку мой отец плакал, я тоже зарыдал. Тогда мать обняла меня. С сухими глазами она холодно и ласково стала меня утешать, словно речь шла о скарлатине.
В первые дни причиной мертвой тишины в доме мои братья считали мой припадок. Но почему ее продолжали поддерживать и потом, они
